Что есть прекрасная жизнь, как не реализация вымыслов, созданных искусством? Разве не хорошо сотворить свою жизнь, как художник творит свою картину, как поэт создает поэму? Правда, материал очень неподатлив, но разве не из твердого камня высекают самые дивные статуи?
Из письма Н. С. Гумилева
к В. Е. Аренc от 1 июля 1908 г.
1

В жизни и смерти Николая Степановича Гумилева (1886—1921), в его стихах, взглядах, поступках, в его общественно-литературной деятельности и гражданском поведении нет ничего случайного.

И быть не могло. Он сам строил свою судьбу, как строят дом, сам ее складывал, как складывают книгу.

Он, говоря иными словами, сам сделал себя таким, каким остался и в легендах, и в истории отечественной литературы.

Роду Гумилев был отнюдь не знатного, хотя и дворянского, — но попробуйте-ка припомнить в русской поэзии XX века большего аристократа, большего "рыцаря" и "паладина", чем этот сын скромного корабельного врача из Кронштадта.

Смолоду, как рассказывают мемуаристы и как признавался сам Гумилев, он был очень некрасив, неуклюж, болезненно застенчив и скован — в это трудно поверить, настолько значительным, светящимся красотою и благородством стало лицо, глядящее на нас с поздних его фотографий, настолько единодушно изумление, с каким современники и в особенности современницы вспоминают и безупречную, "гвардейскую" выправку поэта, и его подчеркнутое "джентльменство" — весьма выразительное, иногда даже чуть-чуть смешное на фоне "пещерного" быта и "упрощенных" нравов времен военного коммунизма, террора, разрухи и голода.

В гимназиях — в том числе и в знаменитой Николаевской Царскосельской, директором которой был поэт Иннокентий Федорович Анненский, — Гумилев учился, говорят, плоховато, не закончил он курса ни Сорбонны, ни Петербургского университета — и в это тоже трудно поверить, настолько не похож на недоучку автор классических "Писем о русской поэзии", блистательный переводчик, историк и теоретик искусства, знаток не только европейской, но и африканской, но и восточной культур.

Для него словно бы не существовало несбыточное. Ему — так, во всяком случае, кажется — в принципе была неведома не преступаемая обычно простыми смертными грань между мечтой и ее претворением в жизнь, намереньем и поступком, сладкой романтической грезой и явью.

Он увлекся поэзией — и еще гимназистом выпустил первый свой стихотворный сборник. Решил повидать мир — и не только прожил юношей два года в Париже, что было по тем временам делом сравнительно заурядным, но еще и тайком, в пароходном трюме, совершил свое первое путешествие в куда более загадочную и куда более опасную, чем нынче, Африку. Полюбил — и, что было совсем не просто, добился руки Анны Андреевны Горенко, прославившейся вскоре под именем Анны Ахматовой. Включился в активную литературную деятельность — и на руинах символизма создал новое поэтическое направление, освятил его манифестами, назвал его акмеизмом, учредил Цех Поэтов, став его признанным руководителем — "синдиком". Откликнулся на начало первой мировой войны — и отнюдь не только стихами: Гумилев, едва ли не единственный из русских писателей, тут же, 24 августа 1914 года, записался добровольцем в Действующую армию. Как воевал? Так, что "святой Георгии тронул дважды Пулею нетронутую грудь", и эти два солдатских Георгиевских креста за первые пятнадцать месяцев войны говорят о многом...

Легко ли ему все это давалось? Да нет, конечно. За каждую удачу, за каждое очередное восхождение приходилось бороться, и победы, бывало, оказывались пирровыми.

Так, гимназическую книжку "Путь конквистадоров" (1905) Гумилев предпочитал не вспоминать, никогда не переиздавал ее в даже опускал при счете собственных сборников (поэтому "Чужое небо", например, он в 1912 году назвал "третьей книгой стихов", тогда как она на самом деле была четвертой). Семейная жизнь с А. А. Ахматовой, как в следовало ожидать, шла трудно, а спустя небольшой срок после рождения сына — Льва Николаевича (ныне выдающегося историка и этнографа - ориенталиста) вовсе разладилась. Что же касается акмеизма, Цеха Поэтов, затеянного Гумилевым журнала "Гиперборей" и одноименного издательства при нем, то прославленные мэтры (от Брюсова до Блока, от Вяч. Иванова до Андрея Белого) отнеслись к этим начинаниям с обидной снисходительностью, да и в товарищах новоявленного "синдика" — Ахматовой и Городецком, Мандельштаме и Зенкевиче — с самого начала не было полного согласья по принципиальным литературным вопросам.

Трудно считать однозначно успешной в армейскую карьеру Гумилева — экзамена на офицерский чин он, во Всяком случае, почему-то не выдержал и, закончив военные действия в русском экспедиционном корпусе во Франция, вернулся на родину в 1918 году всего лишь прапорщиком...

Так что "материал", о котором шла речь в письме, вынесенном нами в эпиграф, был действительно неподатлив, "камень" судьбы тверд. Но еще тверже, судя по всему, была воля Николая Гумилева, еще неподатливее, бескомпромиссное был органически свойственный ему инстинкт жизнестроительства, мужественного преодоления — и собственных слабостей, и внешних обстоятельств, и жизненной инерции.

Неудачи и горести никогда не влекли его к бездеятельной меланхолии, характер закалялся в испытаниях: "Так тяжкий млат, дробя стекло, кует булат",— силы прибывали вопреки, казалось бы, всему, и не случайно столь значимы для поэта образы путешественников, бросающих вызов стихиям, а также зодчих ("Я—угрюмый и упрямый зодчий .Храма, восстающего во мгле..."), скульпторов, резчиков по камню - тех, словом, кто косную натуру превращает в перл создания.

Живущих иначе Гумилев либо жалел, либо презирал:
Как в этом мире дышится легко!
Скажите мне, кто жизнью недоволен,
Скажите, кто вздыхает глубоко,
Я каждого счастливым сделать волен.

Пусть он придет, я расскажу ему
Про девушку с зелеными глазами,
Про голубую утреннюю тьму,
Пронзенную лучами и стихами.

Пусть он придет! я должен рассказать,
Я должен рассказать опять и снова,
Как сладко жить, как сладко побеждать
Моря и девушек, врагов и слово.

А если все-таки он не поймет,
Мою прекрасную не примет веру
И будет жаловаться в свой черед
На мировую скорбь, на боль — к барьеру!

И у Гумилева действительно были все основания для гордости. Его личная жизнь, его биография во всем, если позволительно так выразиться, рукотворна.

И стихи его — тоже рукотворны.

Но тут, впрочем, нужно объясниться.
2

Есть художники, столь щедро одаренные природой, что уже самые первые, начальные их создания дышат гением, пленяют чисто "моцартианской" легкостью и утренней свежестью. Поют, как птицы, звучат, как "богов орган живой", - говорят в таких случаях, и сопротивление материала действительно почти не ощущается в их поэзии, труд, кровь и пот стихотворчества не заметны постороннему глазу, а слова о "периоде ученичества" или, допустим, об "овладении мастерством", "поисках самого себя" лишены сколько-нибудь существенного смысла.

И есть другие. Они и начинают трудно, и растут медленно, словно бы набирая, очко к очку, обретая магическую энергию и духовную зрелость вместе с опытом — человеческим и профессиональным, а вдохновение поверяя мастерством, как алгеброй поверяют гармонию.

Гумилев, в творческом сознании которого и тенью не присутствовал какой бы то ни было "сальеризм", боготворил поэтов первого - моцартовского, пушкинского, блоковского — типа. Но сам был — из других, и волнение охватывает, когда, ступая по живому следу, подряд читаешь его стихи — от самых первых, ученически блеклых, риторичных в дребезжащих каждой строфою, до поздних, словно бы выкованных из гулкой меди или высеченных из благородного твердого камня. И не безотчетная щедрость природы вызывает тут восхищение, а крепость характера, сила воли и сила ищущего, творящего себя духа.

Его ранние поэтические опыты никуда не годятся, и нужно было обладать проницательностью Валерия Брюсова, этого "Ивана Калиты русского модернизма", чтобы уже в "Пути конквистадоров" найти "несколько прекрасных стихов, действительно удачных образов", а главное, предположить, что эта книга "только "путь" нового конквистадора и что его победы и завоевания впереди".

Гумилев сделал верные выводы и из педантично изложенных Брюсовым замечаний, и из его осторожного прогноза. Блажен, кто родился поэтом, кто, как Лермонтов, способен в пятнадцать лет выдохнуть дивную "Молитву", кто, как Рембо, в восемнадцать может без всякого сожаления оставить творчество и предаться иным занятиям. Но трижды, хочется верить, блажен тот, кто нашел в себе волю стать поэтом, кто научился — Гумилев любил и часто повторял эту формулу Кольриджа — располагать "лучшие слова в лучшем порядке".

И Гумилев учится. Его письма Брюсову, датированные 1907 и 1908 годами, кажутся отчетами самолюбивого, гордого, но терпеливого и на удивление работоспособного ученика в школе поэзии, прозы, вообще литературы. Вот, например, одно из самых первых писем мастеру: "Не забывайте, что мне теперь только двадцать лет и у меня отсутствует чисто техническое уменье писать прозаические вещи. Идей и сюжетов у меня много. С горячей любовью я обдумываю какой-нибудь из них, все идет стройно и красиво, но когда я подхожу к столу, чтобы записать все те чудные вещи, которые только что были в моей голове, на бумаге получаются только, бессвязные отрывочные фразы, поражающие своей какофонией. И я опять спешу в библиотеки, стараясь выведать у мастеров стиля, как можно победить роковую инертность пера".

Или вот еще самоотчет, уже о стихах: "Благодаря моим работам по прозе, я пришел к заключению о необходимости переменить и стихотворный стиль по тем приемам, которые Вы мне советовали. И поэтому все мои теперешние стихи не более чем ученические работы".

И еще, и еще: "Одно меня мучает, и сильно — это мое несовершенство в технике стиха"; "...мне кажется, что найденные мною по Вашим стихам законы мелодий очень помогут мне в моих собственных попытках"; "стараюсь по Вашему совету отыскивать новые размеры, пользоваться аллитерацией и внутренними рифмами"; "теперь, когда я опять задумываюсь над теорией стихосложения, мне было бы крайне полезно услышать Ваши ответы на следующие, смущающие меня вопросы: 1) достаточно ли самобытного построения моих фраз? 2) не нарушается ли гармония между фабулой и мыслью ("угловатость образов")? 3) заслуживают ли внимания мои темы и не является ли философская их разработка еще ребячеством?"...

Невозможно — правда ведь? — вообразить себе Блока или Пастернака сочиняющими такие письма, так работающими над стихом. Но Гумилев работал именно так — и цели своей, безусловно, достиг: в сборнике "Романтические цветы" (1908), по оценке того же Брюсова, "не осталось и следов прежней небрежности размеров, неряшливости рифм, неточности образов. Стихи Н. Гумилева теперь красивы, изящны, большей частью интересны по форме; теперь он резко и определенно вычерчивает свои образы и с большой продуманностью и изысканностью выбирает эпитеты. Часто рука ему еще изменяет, он — серьезный работник, который понимает, чего хочет, и умеет достигать, чего добивается".

Что же касается книги "Жемчуга", появившейся спустя два года (1910), то она были расценена как принципиальная удача не только Брюсовым, но и иначе во многом смотрящим на поэзию Вячеславом Ивановым. Причем, называя Гумилева учеником Брюсова и видя в его поэзии еще только "возможности" и "намеки", Иванов предсказал, что ученик может пойти и дальше, и по совсем другому пути, чем учитель.

Предсказание Иванова оправдалось: звезда Брюсова становилась с годами все тусклее, а звезда Гумилева все ярче, чтобы на исходе судьбы разрешиться ослепительной вспышкой: книгой "Огненный столп" (1924) и примыкающими к ней стихами, поэмами, пьесами, прозой.

Это еще только произойдет. Но уже и в 1910 году автор "Маркиза де Карабаса" — стихотворения, которое Иванов назвал "бесподобной идиллией", автор "Капитанов", поразивших читающую Россию своей изысканной картинностью и своим пряным экзотизмом, автор чеканной, истинно классической по любым канонам "Молитвы" мог считать период ученичества завершенным, а уроки мастерства навсегда усвоенными. И мог — это тоже характерно для Гумилева — считать, что таким же путем: от ученика к подмастерью, от подмастерья к мастеру, — способны пройти и другие, те, что мечтают стать поэтами, выработаться в поэтов.

Он, как мало кто в русской поэзии, возился с этими другими — особенно в последние годы жизни. Вел кружки, студии, семинары, читал лекции, разрабатывая теорию стихотворной речи, составлял — немало, кстати, раздражая этим поэтов "моцартовского", "певчего" склада, и прежде всего А. А. Блока, — детальные методики обучения стихосложению, повсюду твердил о том, что, по аналогии с консерваториями и Академией художеств, и поэтов должно готовить в специализированных высших школах...

Идея "цеха" (на манер средневековых цехов и гильдий), профессиональной корпорации или, если угодно, рыцарского ордена поэтов, где старшие опекают младших и где младшие, начав с ремесла, постепенно восходят к искусству, владела Гумилевым, и это легко понять. Сделавший себя сам, он хотел, чтобы и другие получили свой шанс, обрели товарищескую либо, еще лучше, отеческую поддержку в борьбе с "роковой инертностью пера" и сопротивлением материала. Но вот вопрос: прекрасный в прошлом ученик, оказался ли он столь же прекрасным учителем?

Однозначный ответ здесь вряд ли возможен. Да, конечно, из тех, кого Гумилев числил своими воспитанниками, выросли в поэтов Н. Оцуп, Г. Иванов, И. Одоевцева, Г. Адамович, Вс. Рождественский, еще кое-кто. Небесследно, надо думать, общение с Гумилевым прошло и для А. Ахматовой, В. Ходасевича, О. Мандельштама, М. Зенкевича... Все так. И тем не менее я думаю, что влиял Гумилев скорее своим нравственным примером, своим отношением к искусству и в особенности своим собственным творчеством, нежели курсом "эйдологии" или распоряжениями написать стихи на заданную тему и в заданном размере.

Благодаря "системе", в универсальность которой он, кажется, уверовал, Гумилев любого брался сделать поэтом, наделить даром речи. Но, как стало очевидно спустя годы, а иногда и десятилетия после гибели мастера, в поэтов выработались, научились говорить стихами лишь немногие из бессчетных его учеников — и только те, кому было или кому нашлось, что сказать "городу и миру".

Воля и труд, сколь угодно титанические, не заменяют и уж тем более не порождают талант, а лишь проявляют, воспитывают и упрочняют его — если он есть, конечно. Так что, возвращаясь к пути самого Гумилева, можно смело утверждать, что в период ученичества — от стихотворения "Я в лес бежал из городов...", опубликованного 8 сентября 1902 года в газете "Тифлисский вестник", до прославившей поэта книги "Жемчуга" — и он обрел не дар речи, а только свободу владения этим даром, избавился от скованности, косноязычия, дефектов произношения, подобно тому как Демосфен, набирая в рот камешки, избавился от таких же дефектов и проявил в себе дар великого оратора. Поэтами, что там ни говори, видимо, все-таки только рождаются, и вся разница исключительно в том, что у одних, счастливо отмеченных богом, голос сызмладу хрустально чист и звонок, а другим требуется либо помощь наставника-"логопеда", либо усилия по самовоспитанию.

Гумилев не пожалел таких усилий. Но ему — и это, конечно, главное — было что воспитывать в себе. Перечитайте под этим углом зрения его ранние, даже наиболее слабые стихи — и за бутафорией, за неловкими оборотами речи, за набором амбициозных красивостей вы увидите начатки, завязь того, чему будет суждено с такой неповторимой пышностью процвести в "Чужом небе" (1912), в "Колчане" (1916), в "Костре" и "Фарфоровом павильоне» (обе книги — 1918), в "Шатре" и "Огненном столпе" (обе книги — 1921), в стихах, собранных и изданных уже после смерти поэта.

При всей несопоставимости, как сказали бы сейчас, уровней художественного качества, литературного исполнения — круг идей один и тот же, одна и та же степень интенсивности переживаний, одно и то же понятие о поэзии, о жизни и о чести как о высшем ДОСТОИНСТВЕ человека.
3

Общепринятый — после работ К. Чуковского и Ю. Тынянова о Блоке, Б. Эйхенбаума в В. Жирмунского об Ахматовой — подход к стихам как к личному дневнику поэта, как к своего рода духовной автобиографии его лирического героя мало что дает для представления о творчестве Гумилева. Лишь единожды — в позднем стихотворении "Память" — предложивший сжатый очерк своего духовного развития, он никак не может быть назван и летописцем современной ему эпохи.

Стихов о России, о времени, в какое выпало жить, у Гумилева действительно так мало, что это способно озадачить. Да и те, что есть ("Туркестанские генералы", "Старые усадьбы", "Старая дева", "Почтовый чиновник", "Городок", "Змей" и, наособицу, навеянный думой о Распутине и распутинщине, восхитивший М. Цветаеву "Мужик"), при всей точности в деталях и всей обычной для Гумилева картинности видятся скорее легендами, "снами" о России и русских людях, русской истории, нежели родом лирического исследования или свидетельством очевидца.

Реальность словно бы не заботила поэта. Или — выразимся точнее — была скучна, неинтересна ему именно как поэту.

Почему? Гумилев сам ответил на этот вопрос:
Я вежлив с жизнью современною,
Но между нами есть преграда,
Все, что смешит ее, надменную,
Моя единая отрада.

Победа, слава, подвиг — бледные
Слова, затерянные ныне,
Гремят в душе, так громы медные,
Как голос Господа в пустыне.

И корень, видимо, на самом деле в этом. В роковой несоотносимости личных понятий поэта о правах, обязанностях, призвании человека и навязываемых, предписываемых современностью условий а требований. В том, что в душе Гумилева — и гимназиста, и путешественника, и воина, и литератора — действительно громче всех прочих, действительно заглушая и шум повседневности, и то, что Блок назвал "музыкой Революции", гремели "слова, затерянные ныне...".

Он чужаком пришел в этот мир. Но он — так, во всяком случае, кажется — еще и культивировал, пестовал свою чужеродность миру, свою несовместимость и с "толпою", ее интересами, нуждами, идеалами, и с "пошлой", но его оценке, реальностью — вне зависимости от того, шла речь о предреволюционной рутине или о пореволюционной смуте.

Эта несовместимость была такого рода, что исключала не только похвалы реальности, но и порицания ее. Вот почему стихи с самого начала стали для Гумилева не способом погружения в жизнь, а способом защиты, ухода от нее. Не средством познания действительности, а средством компенсации, восполнения того, что действительность не дает и в принципе дать не может. Совершенство стиха рано было осознано Гумилевым как единственно приемлемая альтернатива жизненным несовершенствам, величавость в спокойствие искусства противостояли в его глазах всяческой (политической, бытовой, окололитературной и прочей) суете, а пышная ярость и многоцветье поэтических образов контрастировали с грязновато-серенькой обыденностью.

Гумилев не был бы Гумилевым, если бы и жизнь свою не попытался построить на контрасте с тем, чем удовлетворяется и что ищет большинство. Его путешествия в Африку, его заведомо обреченные на неудачу хлопоты о "цеховой" солидарности поэтов и даже его участие в боевых действиях на Восточном и Западном фронтах первой мировой войны тоже, если угодно, можно расценить как своего рода эскапизм, бегство от предписываемой обществом линии поведения в томящей скуки. Все это, конечно, обогатило его жизнь, обогатило в расцветило экзотическими красками его поэзию. Но вот, казалось бы, парадокс: исключительные по характеру и, надо думать, по силе жизненные впечатления и тут ложились в стих не непосредственно, а предварительно трансформировались, очищались от "сора", от резко индивидуализированных подробностей, претворялись в легенду, в "сон" и о войне, и об Африке.

Стихи, написанные Гумилевым в Действующей армии, дают, конечно, представление о патриотическом чувстве поэта, но — как, впрочем, и его прозаические "Записки кавалериста" — почти ничего не говорят о страшном "быте" войны, ее крови, гное и грязи. Во всяком случае, для того, чтобы патетически произнести:
Как собака на цепи тяжелой,
Тявкает за лесом пулемет,
И жужжат шрапнели, словно пчелы,
Собирая ярко-красный мед.
. . . . . . . .
И воистину светло и свято
Дело величавое войны,
Серафимы, ясны и крылаты,
За плечами воинов видны, —

не обязательно, право же, было гнить в окопах: такой война могла открыться и из петербургского кабинета. Равным образом не обязательно было и участвовать в научных экспедициях, в пеших переходах по Африке, чтобы рассказать о ней в стихах мало с чем в русской поэзии сравнимых по звучности и яркой живописности, но на удивление лишенных эффекта личного присутствия:
Я на карте моей под ненужною сеткой
Сочиненных для скуки долгот в широт,
Замечаю, как что-то чернеющей веткой,
Виноградной оброненной веткой ползет.
А вокруг, города, точно горсть виноградин,
Это — Бусса, и Гомба, и царь Тимбукту,
Самый звук этих слов мне, как солнце, отраден,
Точно бой барабанов, он будит мечту.

Похоже, что опыт — даже такой экзотический — и в самом деле не столько насыщал поэта, сколько будил его мечту. Похоже, что и в окопах, и под развесистой сикоморой, и на улочках Генуи, и на собраниях Цеха Поэтов, и в промороженных коридорах Дома Искусств он грезил наяву — совсем так, как грезил наяву "колдовской ребенок, словом останавливавший дождь" (первое, начальное "я" поэта, по его признанию в стихотворении "Память"), как грезили наяву "бездомный, бродячий певец" в "Пути конквистадоров", "юный маг" в "Романтических цветах", "странный паладин с душой, измученной нездешним" в "Жемчугах", "паломник" в "Чужом небе" и так далее и так далее — вплоть до пассажира "Заблудившегося трамвая", что мчится "через Неву, через Нил и Сену" прямиком "в зоологический Сад планет"...

В критике, в литературоведении — со времен Брюсова и Вяч. Иванова — принято говорить об эпичности лирики Гумилева, о склонности поэта к объективированию лирического переживания, к театрализации, перекостюмированию даже того, что случилось с ним лично и лично его поразило. В истинности этих суждений нет оснований сомневаться. И все-таки я думаю, что особость Гумилева-поэта (и человека) вернее всего улавливают не термины эстетики, а метафора.

Он — и это, пожалуй, решает дело — единственный в своем роде "сновидец" и "снотворец" в русской поэзии XX века. Недаром же реальная жизнь так часто представляется ему дурным сном, а огонь поэзии высекается при столкновении "дневного" в "ночного" ликов бытия. И недаром самый обычный для Гумилева "жест" — это жест перенесения себя (и читателей) в забытье, перемещения в пространстве и времени, перевоплощения в кого угодно.

Стоит только дать волю грезе -
И кажется — в мире, как прежде, есть страны,
Куда не ступала людская нога,
Где в солнечных рощах живут великаны
И светят в прозрачной воде жемчуга.
. . . . . . . . . . .
И карлики с птицами спорят за гнезда,
И нежен у девушек профиль лица...
Как будто не все пересчитаны звезды,
Как будто наш мир не открыт до конца!

Стоит только дать волю грезе — и начинается карнавальная смена то ли масок, то ли жребиев: "Я конквистадор в панцире железном...", "Однажды сидел я в порфире златой. Горел мой алмазный венец...", "...я забытый, покинутый бог, Созидающий, в груде развалин Старых храмов, грядущий чертог", "Я — попугай с Антильских островов...", "Древний я отрыл храм из-под песка, Именем моим названа река, И в стране озер пять больших племен Слушались меня, чтили мой закон"...

Так в ранних, юношеских стихах Гумилева. Но та же воля к преображению и реальности, и самого себя, то же искушение "многомасочностью", как сказали бы литературоведы, лирического героя — и в поздних творениях поэта. Разница лишь в том, что молодому Гумилеву эта череда перевоплощений, вживаний в незнакомый и часто экзотический душевный облик доставляла одно только, кажется, чистое наслаждение, лишь изредка, для "романтической интересности" декорируемое в цвета и тона "мировой скорби". Но то, что в юности виделось — да в известной степени и было — игрой, в зрелости стало основой истинно трагического мироощущения.

И трагизм этот, столь мощно покоряющий читателя последних книг Гумилева, вызван, думается, не только и не столько внутренней эволюцией поэта, сколько лавинным течением событий в обступавшей его действительности. Или, иными словами, за эволюцией грозно угадывается революция.

Гумилев — и уже в этом его исключительность — ни полусловом не откликнулся на революцию, гражданскую войну, пореволюционное переустройство жизни, ни полусловом не поддержал, не оспорил действия новой власти. У него нет стихов, ни озвученных "музыкой Революции" (хотя он активно работал в первых советских учреждениях культуры — в Союзе Поэтов, в издательстве "Всемирная литература" и т. п.), как у Блока, Брюсова, Маяковского или Пастернака, ни навеянных романтикой Белого движения (хотя убежденным монархистом он оставался, кажется, до конца), как у Цветаевой, ни даже вызванных тщетной надеждой остановить братоубийство примиряющим Словом, как, допустим, у Волошина.

У Гумилева вообще нет политических стихов. Он уклонился от прямого диалога с современностью. Он отказался говорить на ее языке. Он — так, во всяком случае, кажется на первый взгляд — промолчал о том, что творилось со страной я народом в огненное пятилетие 1917—1921 годов. Но...

Действительность была такова, что и молчание осознавалось и истолковывалось (учениками, читателями и, конечно же, властью) как акт гражданского выбора, как недвусмысленная политическая позиция. У стремления быть всего лишь вежливым "с жизнью современною" — одна цена в 1912 году, когда писались эти строки. И совсем иная — в дни, одним представлявшиеся, концом всемирной истории, другим — только ее началом. В "Слове", в "Памяти", в "Заблудившемся трамвае", в "Шестом чувстве", в "Звездном ужасе", - в других вершинных созданиях Гумилева с явственностью угадывалось то, что и было вложено, впрессовано в них поэтом, — мужество неприятия, энергия сопротивления.

В этом смысле Гумилев — и именно Гумилев, не написавший ни строки, которая могла бы быть названа "антисоветской", вернувшийся в Россию тогда, когда его единомышленники уже покидали ее, не участвовавший ни в Белом движении, ни в контрреволюционных заговорах — был обречен. Его гибель, при всей ее кажущейся случайности и трагической нелепости*, глубоко закономерна.

По-другому я не мог уйти из жизни поэт, сам себе напророчивший:
И умру я не на постели,
При нотариусе и враче,
А в какое-нибудь дикой щели,
Утонувшей в густом плюще.

По-другому и не мог покинуть земную юдоль поэт, вознесший над нею "огненный столп" (как выразительно, как многозначно это название предсмертной книги Гумилева!), всем своим творчеством, всей своей жизнью доказавший собственную несовместимость с тем, какой стала и какой обещала стать жизнь в Советской России.
4

Но — перед тем как уйти — он написал стихи, его обессмертившие, выдержавшие испытание и клеветой, и затянувшимся едва ли не на семь десятилетий замалчиванием.

В этих стихах — все то же, что и раньше было присуще поэту. И все — другое, так как энергия неповиновения жизни — прежде оно казалось, милым чудачеством, а теперь стало смертельно опасным, едва ли не идеологическим вызовом — насытила строку, а необходимость сопротивляться обстоятельствам, их чугунному напору удесятерила творческие силы поэта, открыла в нем возможности, о которых он и сам, наверное, не подозревал. Так что и Гумилев, ни полсловечка не проронивший в стихах о революции, исключивший политику из своего творчества, многим обязан именно как поэт общенациональному потрясению.

"Взлет поэзии Гумилева в три последних года его жизни нисколько не случаен: споря со своим временем и противопоставляя себя ему, он оставался его сыном — и верным сыном, как всякий большой художник", — пишет Вяч. Вс. Иванов, автор статьи "Звездная вспышка", лучшей из того, что появилось о Гумилеве в недавние годы, и с этой оценкой нельзя не согласиться.
.

Былой индивидуализм и, может быть, даже эгоцентризм поэта предстал в новых стихах и новом времени как своего рода охранная грамота всем, кому честь дороже жизни, кто сам выбирает свою судьбу, не кивая на обстоятельства, не передоверяя решение внешним — пусть и необоримым — силам. То, что обособляло, выделяло Гумилева из круга современников, стало паролем незримого и часто потаенного братства, словом, вокруг которого можно объединяться. Ребяческая бравада сошла на нет, "маски", с такой охотой примерявшиеся Гумилевым, слились в единый образ поэта, который знает, зачем и к кому он обращается:
Много их, сильных, злых и веселых,
Убивавших слонов я людей,
Умиравших от жажды в пустыне,
Замерзавших на кромке вечного льда,
Верных нашей планете.
Сильной, веселой и злой,
Возят мои стихи в седельной сумке,
Читают их в пальмовой роще,
Забывают на тонущем корабле.

Я не оскорбляю их неврастенией,
Не унижаю душевной теплотой.
Не надоедаю многозначительными намеками
На содержание выеденного яйца,
Но когда вокруг свищут пули,
Когда волны ломают борта,
Я учу их, как не бояться,
Не бояться и делать что надо.
. . . . . . . . .
А когда придет их последний час,
Ровный, красный туман застелет взоры,
Я научу их сразу припомнить
Всю жестокую, милую жизнь,
Всю родную, странную землю,
И, представ перед ликом Бога
С простыми и мудрыми словами,
Ждать спокойно Его суда.

Романтическая удаль, геройство и теперь не чужды поэту, но теперь они уже не самоцельны, как в молодые годы, а подчинены задачам духовной самореализации, вобраны в понятие подвига, служения — тем более ответственного, чем более обреченного. "Рыцарь счастья" осознал себя "рыцарем долга", былая куртуазность и былая кичливость сменились истовой молитвенностью, а светские ритуалы — магическими обрядами.

Всю свою жизнь прославлявший "упоение в бою и бездны мрачной на краю", Гумилев впервые, кажется, воочию ощутил, сколь близка эта "бездна", и его стихи последних лет, его поэмы "Звездный ужас", "Дракон" наполнились жуткими эсхатологическими видениями, в красивых и красочных, как встарь, легендах и сказках поэта обнаружился глубинный философский подтекст, благодаря чему "снотворчество" возвысилось до мифотворчества, и с таким трудом добытая Гумилевым в период ученичества "прекрасная ясность" лирического высказывания уступила черед "высокому косноязычью", грозным — при всей их смутности и "темности" — пророчествам.

Внутреннему взору поэта, устремленному "сквозь бездну времен", открываются теперь не столько начальные страницы Книги Бытия, сколько главы Апокалипсиса, и неразъемная цепь связует в этом смысле фантасмагорию "Заблудившегося трамвая" с "антиутопией" из "Шатра":
И, быть может, немного осталось веков,
Как на мир наш, зеленый я старый,
Дико ринутся хищные стаи песков
Из пылающей юной Сахары.

Средиземное море засыпят они,
И Париж, и Москву, и Афины,
И мы будем в небесные верить огни,
На верблюдах своих бедуины.

И когда, наконец, корабли марсиан
У земного окажутся шара,
То увидят сплошной золотой океан
И дадут ему имя: Сахара.

Но внутреннему взору поэта с особенной отчетливостью, как бриллианты и сапфиры на фоне черного бархата, как мерцающие звезды на ночном небе, открылось в эти дни, в эти годы и совсем иное — красота природы, счастье любви, достоинство искусства, благодать Слова — и поэтического, и Божьего.

Именно прощаясь с жизнью, написал Гумилев свои самые светлые, самые пронзительные стихи о любви. Именно провидя свой горестный конец, научился шутить, что никак не давалось ему раньше. Именно "у гробового входа" он с ласковой улыбкой оглянулся на собственное детство, и тенью не возникавшее в прежних его стихах.

И именно теперь Гумилев сложил едва ли не самый величественный гимн Слову, его таинству и чудотворству из всех, какие только знает русская поэзия. Он напомнил баснословные, давно ушедшие а предания времена, когда "Солнце останавливали словом, Словом разрушали города".

Он возвысил Слово над "низкой жизнью". Он преклонил пред ним колени — как мастер, всегда готовый к продолжению ученичества, как ученик, свято верующий в возможность научиться волшебству, стать мастером в ряду мастеров.

Он все в себе подчинил Слову, всего себя отдал ему я бессрочное владение.

И дальний отсвет этого Слова лег на стихи самого Николая Гумилева, на всю его счастливую, страдальческую, легендарную судьбу.
Сергей Чупринин

ОНА

Я знаю женщину: молчанье, 
 Усталость горькая от слов, 
 Живет в таинственном мерцанье 
 Ее расширенных зрачков. 
 Ее душа открыта жадно 
 Лишь медной музыке стиха, 
 Пред жизнью, дольней и отрадной 
 Высокомерна и глуха. 
 Неслышный и неторопливый, 
 Так странно плавен шаг ее, 
 Назвать нельзя ее красивой, 
 Но в ней все счастие мое. 
 Когда я жажду своеволий 
 И смел и горд - я к ней иду 
 Учиться мудрой сладкой боли 
 В ее истоме и бреду. 
 Она светла в часы томлений 
 И держит молнии в руке, 
 И четки сны ее, как тени 
 На райском огненном песке.

Венок Ахматовой.

Составители Е.М.Голубовский, Л.Л.Сауленко.

Одесса, "Маяк", 1989.

ЮГ

За то, что я теперь спокойный 
 И умерла моя свобода, 
 О самой светлой, о самой стройной 
 Со мной беседует природа. 
 В дали, от зноя помертвелой, 
 Себе и солнцу буйно рада, 
 О самой стройной, о самой белой 
 Звенит немолчная цикада. 
 Увижу ль пены побережной 
 Серебряное колыханье,- 
 О самой белой, о самой нежной 
 Поет мое воспоминанье. 
 Вот ставит ночь свои ветрила 
 И тихо по небу струится,- 
 О самой нежной, о самой милой 
 Мне пестрокрылый сон приснится.

Чудное Мгновенье. Любовная лирика русских поэтов.

Москва: Художественная литература, 1988.

Я И ВЫ

Да, я знаю, я вам не пара, 
 Я пришел из другой страны, 
 И мне нравится не гитара, 
 А дикарский напев зурны. 
 Не по залам и по салонам, 
 Темным платьям и пиджакам - 
 Я читаю стихи драконам, 
 Водопадам и облакам. 
 Я люблю - как араб в пустыне 
 Припадает к воде и пьет, 
 А не рыцарем на картине, 
 Что на звезды смотрит и ждет. 
 И умру я не на постели, 
 При нотариусе и враче, 
 А в какой-нибудь дикой щели, 
 Утонувшей в густом плюще, 
 Чтоб войти не во всем открытый, 
 Протестантский, прибранный рай, 
 А туда, где разбойник и мытарь 
 И блудница крикнут: вставай!

Мысль, вооруженная рифмами. изд.2е.

Поэтическая антология по истории русского стиха.

Составитель В.Е.Холшевников.

Ленинград: Изд-во Ленинградского университета, 1967.

ЗАВЕЩАНЬЕ

Очарован соблазнами жизни, 
 Не хочу я растаять во мгле, 
 Не хочу я вернуться к отчизне, 
 К усыпляющей мертвой земле. 
 Пусть высоко на розовой влаге 
 Вечереющих гроных озер 
 Молодые и строгие маги 
 Кипарисовый сложат костер. 
 И покорно, склоняясь, положат 
 На него мой закутанный труп, 
 Чтоб смотрел я с последнего ложа 
 С затаенной усмешкою губ. 
 И когда заревое чуть тронет 
 Темным золотом мраморный мол, 
 Пусть задумчивый факел уронит 
 Благовонье пылающих смол. 
 И свирель тишину опечалит, 
 И серебряный гонг заревет 
 И час, когда задрожат и отчалит 
 Огневеющий траурный плот. 
 Словно демон в лесу волхвований, 
 Снова вспыхнет мое бытие, 
 От мучительных красных лобзаний 
 Зашевелится тело мое. 
 И пока к пустоте или раю 
 Необорный не бросит меня, 
 Я еще один раз отпылаю 
 Упоительной жизнью огня.

Поэзия серебряного века.

Москва: Художественная литература, 1991.

ИЗ ЛОГОВА ЗМИЕВА

Из логова змиева, 
 Из города Киева, 
 Я взял не жену, а колдунью. 
 А думал - забавницу, 
 Гадал - своенравницу, 
 Веселую птицу-певунью. 
 Покликаешь - морщится, 
 Обнимешь - топорщится, 
 А выйдет луна - затомится, 
 И смотрит, и стонет, 
 Как будто хоронит 
 Кого-то,- и хочет топиться. 
 Твержу ей: крещенному, 
 С тобой по-мудреному 
 Возиться теперь мне не в пору; 
 Снеси-ка истому ты 
 В днепровские омуты, 
 На грешную Лысую гору. 
 Молчит - только ежится, 
 И все ей неможется, 
 Мне жалко ее, виноватую, 
 Как птицу подбитую, 
 Березу подрытую, 
 Над очастью, богом заклятую.

Поэзия серебряного века.

Москва: Художественная литература, 1991.

* * *

Нет, ничего не изменилось 
 В природе бедной и простой, 
 Все только дивно озарилось 
 Невыразимой красотой. 
 Такой и явится, наверно, 
 Людская немощная плоть, 
 Когда ее из тьмы безмерной 
 В час судный воззовет господь. 
 Знай, друг мой гордый, друг мой нежный, 
 С тобою, лишь с тобой одной, 
 Рыжеволосой, белоснежной 
 Я стал на миг самим собой. 
 Ты улыбнулась, дорогая, 
 И ты не поняла сама, 
 Как ты сияешь, и какая 
 Вокруг тебя сгустилась тьма.

Чудное Мгновенье. Любовная лирика русских поэтов.

Москва: Художественная литература, 1988.

ШЕСТОЕ ЧУВСТВО

Прекрасно в нас влюбленное вино 
 И добрый хлеб, что в печь для нас садится, 
 И женщина, которою дано, 
 Сперва измучившись, нам насладиться. 
 Но что нам делать с розовой зарей 
 Над холодеющими небесами, 
 Где тишина и неземной покой, 
 Что делать нам с бессмертными стихами? 
 Ни съесть, ни выпить, ни поцеловать. 
 Мгновение бежит неудержимо, 
 И мы ломаем руки, но опять 
 Осуждены идти всё мимо, мимо. 
 Как мальчик, игры позабыв свои, 
 Следит порой за девичьим купаньем 
 И, ничего не зная о любви, 
 Все ж мучится таинственным желаньем; 
 Как некогда в разросшихся хвощах 
 Ревела от сознания бессилья 
 Тварь скользкая, почуя на плечах 
 Еще не появившиеся крылья; 
 Так век за веком - скоро ли, Господь? - 
 Под скальпелем природы и искусства 
 Кричит наш дух, изнемогает плоть, 
 Рождая орган для шестого чувства.

1921

Строфы века. Антология русской поэзии.

Сост. Е.Евтушенко.

Минск, Москва: Полифакт, 1995.

У КАМИНА

Наплывала тень... Догорал камин, 
 Руки на груди, он стоял один, 
 Неподвижный взор устремляя вдаль, 
 Горько говоря про свою печаль: 
 "Я пробрался в глубь неизвестных стран, 
 Восемьдесят дней шел мой караван; 
 Цепи грозных гор, лес, а иногда 
 Странные вдали чьи-то города, 
 И не раз из них в тишине ночной 
 В лагерь долетал непонятный вой. 
 Мы рубили лес, мы копали рвы, 
 Вечерами к нам подходили львы. 
 Но трусливых душ не было меж нас, 
 Мы стреляли в них, целясь между глаз. 
 Древний я отрыл храм из-под песка, 
 Именем моим названа река. 
 И в стране озер пять больших племен 
 Слушались меня, чтили мой закон. 
 Но теперь я слаб, как во власти сна, 
 И больна душа, тягостно больна; 
 Я узнал, узнал, что такое страх, 
 Погребенный здесь, в четырех стенах; 
 Даже блеск ружья, даже плеск волны 
 Эту цепь порвать ныне не вольны..." 
 И, тая в глазах злое торжество, 
 Женщина в углу слушала его.

<1911>

Строфы века. Антология русской поэзии.

Сост. Е.Евтушенко.

Минск, Москва: Полифакт, 1995.

ОСНОВАТЕЛИ

Ромул и Рем взошли на гору, 
 Холм перед ними был дик и нем. 
 Ромул сказал: "Здесь будет город". 
 "Город как солнце",- ответил Рем. 
 Ромул сказал: "Волей созвездий 
 Мы обрели наш древний почет". 
 Рем отвечал: "Что было прежде, 
 Надо забыть, глянем вперед". 
 "Здесь будет цирк,- промолвил Ромул,- 
 Здесь будет дом наш, открытый всем". 
 "Но нужно поставить ближе к дому 
 Могильные склепы",- ответил Рем.

<Январь 1908>, Париж

Строфы века. Антология русской поэзии.

Сост. Е.Евтушенко.

Минск, Москва: Полифакт, 1995.

МОИ ЧИТАТЕЛИ

Старый бродяга в Аддис-Абебе, 
 Покоривший многие племена, 
 Прислал ко мне черного копьеносца 
 С приветом, составленным из моих стихов. 
 Лейтенант, водивший канонерки 
 Под огнем неприятельских батарей, 
 Целую ночь над южным морем 
 Читал мне на память мои стихи. 
 Человек, среди толпы народа 
 Застреливший императорского посла, 
 Подошел пожать мне руку, 
 Поблагодарить за мои стихи. 
 Много их, сильных, злых и веселых, 
 Убивавших слонов и людей, 
 Умиравших от жажды в пустыне, 
 Замерзавших на кромке вечного льда, 
 Верных нашей планете, 
 Сильной, веселой и злой, 
 Возят мои книги в седельной сумке, 
 Читают их в пальмовой роще, 
 Забывают на тонущем корабле. 
 Я не оскорбляю их неврастенией, 
 Не унижаю душевною теплотой, 
 Не надоедаю многозначительными намеками 
 На содержимое выеденного яйца, 
 Но когда вокруг свищут пули, 
 Когда волны ломают борта, 
 Я учу их, как не бояться, 
 Не бояться и делать, что надо. 
 И когда женщина с прекрасным лицом, 
 Единственно дорогим во вселенной, 
 Скажет: "Я не люблю вас", 
 Я учу их, как улыбнуться, 
 И уйти, и не возвращаться больше. 
 А когда придет их последний час, 
 Ровный, красный туман застелет взоры, 
 Я научу их сразу припомнить 
 Всю жестокую, милую жизнь, 
 Всю родную, странную землю 
 И, представ перед ликом Бога 
 С простыми и мудрыми словами, 
 Ждать спокойно Его суда.

<1920>

Николай Гумилев.

Стихотворения и поэмы.

Москва: Современник, 1989.

* * *

Я, что мог быть лучшей из поэм, 
 Звонкой скрипкой или розой белою, 
 В этом мире сделался ничем, 
 Вот живу и ничего не делаю. 
 Часто больно мне и трудно мне, 
 Только даже боль моя какая-то, 
 Не ездок на огненном коне, 
 А томленье и пустая маята. 
 Ничего я в жизни не пойму, 
 Лишь шепчу: "Пусть плохо мне приходится, 
 Было хуже Богу моему 
 И больнее было Богородице".

Строфы века. Антология русской поэзии.

Сост. Е.Евтушенко.

Минск, Москва: Полифакт, 1995.

ХОККУ

Вот девушка с газельими глазами 
 Выходит замуж за американца, 
 Зачем Колумб Америку открыл?

1917

Строфы века. Антология русской поэзии.

Сост. Е.Евтушенко.

Минск, Москва: Полифакт, 1995.

СЛОНЕНОК

Моя любовь к тебе сейчас - слоненок, 
 Родившийся в Берлине иль Париже 
 И топающий ватными ступнями 
 По комнатам хозяина зверинца. 
 Не предлагай ему французских булок, 
 Не предлагай ему кочней капустных - 
 Он может съесть лишь дольку мандарина, 
 Кусочек сахару или конфету. 
 Не плачь, о нежная, что в тесной клетке 
 Он сделается посмеяньем черни, 
 Чтоб в нос ему пускали дым сигары 
 Приказчики под хохот мидинеток. 
 Не думай, милая, что день настанет, 
 Когда, взбесившись, разорвет он цепи 
 И побежит по улицам, и будет, 
 Как автобус, давить людей вопящих. 
 Нет, пусть тебе приснится он под утро 
 В парче и меди, в страусовых перьях, 
 Как тот, Великолепный, что когда-то 
 Нес к трепетному Риму Ганнибала.

Строфы века. Антология русской поэзии.

Сост. Е.Евтушенко.

Минск, Москва: Полифакт, 1995.

СЛОВО

В оный день, когда над миром новым 
 Бог склонял лицо свое, тогда 
 Солнце останавливали словом, 
 Словом разрушали города. 
 И орел не взмахивал крылами, 
 Звезды жались в ужасе к луне, 
 Если, точно розовое пламя, 
 Слово проплывало в вышине. 
 А для низкой жизни были числа, 
 Как домашний, подъяремный скот, 
 Потому что все оттенки смысла 
 Умное число передает. 
 Патриарх седой, себе под руку 
 Покоривший и добро и зло, 
 Не решаясь обратиться к звуку, 
 Тростью на песке чертил число. 
 Но забыли мы, что осиянно 
 Только слово средь земных тревог, 
 И в Евангелии от Иоанна 
 Сказано, что Слово это - Бог. 
 Мы ему поставили пределом 
 Скудные пределы естества. 
 И, как пчелы в улье опустелом, 
 Дурно пахнут мертвые слова.

1921

Строфы века. Антология русской поэзии.

Сост. Е.Евтушенко.

Минск, Москва: Полифакт, 1995.

ПАМЯТЬ

Только змеи сбрасывают кожи, 
 Чтоб душа старела и росла. 
 Мы, увы, со змеями не схожи, 
 Мы меняем души, не тела. 
 Память, ты рукою великанши 
 Жизнь ведешь, как под уздцы коня, 
 Ты расскажешь мне о тех, что раньше 
 В этом теле жили до меня. 
 Самый первый: некрасив и тонок, 
 Полюбивший только сумрак рощ, 
 Лист опавший, колдовской ребенок, 
 Словом останавливавший дождь. 
 Дерево да рыжая собака - 
 Вот кого он взял себе в друзья, 
 Память, память, ты не сыщешь знака, 
 Не уверишь мир, что то был я. 
 И второй... Любил он ветер с юга, 
 В каждом шуме слышал звоны лир, 
 Говорил, что жизнь - его подруга, 
 Коврик под его ногами - мир. 
 Он совсем не нравится мне, это 
 Он хотел стать богом и царем, 
 Он повесил вывеску поэта 
 Над дверьми в мой молчаливый дом. 
 Я люблю избранника свободы, 
 Мореплавателя и стрелка, 
 Ах, ему так звонко пели воды 
 И завидовали облака. 
 Высока была его палатка, 
 Мулы были резвы и сильны, 
 Как вино, впивал он воздух сладкий 
 Белому неведомой страны. 
 Память, ты слабее год от году, 
 Тот ли это или кто другой 
 Променял веселую свободу 
 На священный долгожданный бой. 
 Знал он муки голода и жажды, 
 Сон тревожный, бесконечный путь, 
 Но святой Георгий тронул дважды 
 Пулею не тронутую грудь. 
 Я - угрюмый и упрямый зодчий 
 Храма, восстающего во мгле, 
 Я возревновал о славе Отчей, 
 Как на небесах, и на земле. 
 Сердце будет пламенем палимо 
 Вплоть до дня, когда взойдут, ясны, 
 Стены Нового Иерусалима 
 На полях моей родной страны. 
 И тогда повеет ветер странный - 
 И прольется с неба страшный свет, 
 Это Млечный Путь расцвел нежданно 
 Садом ослепительных планет. 
 Предо мной предстанет, мне неведом, 
 Путник, скрыв лицо; но все пойму, 
 Видя льва, стремящегося следом, 
 И орла, летящего к нему. 
 Крикну я... но разве кто поможет, 
 Чтоб моя душа не умерла? 
 Только змеи сбрасывают кожи, 
 Мы меняем души, не тела.

<Апрель 1921>

Строфы века. Антология русской поэзии.

Сост. Е.Евтушенко.

Минск, Москва: Полифакт, 1995.

На таинственном озере Чад 
 Посреди вековых баобабов 
 Вырезные фелуки стремят 
 На заре величавых арабов. 
 По лесистым его берегам 
 И в горах, у зеленых подножий, 
 Поклоняются страшным богам 
 Девы-жрицы с эбеновой кожей. 
 Я была женой могучего вождя, 
 Дочерью властительного Чада, 
 Я одна во время зимнего дождя 
 Совершала таинство обряда. 
 Говорили - на сто миль вокруг 
 Женщин не было меня светлее, 
 Я браслетов не снимала с рук. 
 И янтарь всегда висел на шее. 
 Белый воин был так строен, 
 Губы красны, взор спокоен, 
 Он был истинным вождем; 
 И открылась в сердце дверца, 
 А когда нам шепчет сердце, 
 Мы не боремся, не ждем. 
 Он сказал мне, что едва ли 
 И во Франции видали 
 Обольстительней меня 
 И как только день растает, 
 Для двоих он оседлает 
 Берберийского коня. 
 Муж мой гнался с верным луком, 
 Пробегал лесные чащи, 
 Перепрыгивал овраги, 
 Плыл по сумрачным озерам 
 И достался смертным мукам; 
 Видел только день палящий 
 Труп свирепого бродяги, 
 Труп покрытого позором. 
 А на быстром и сильном верблюде, 
 Утопая в ласкающей груде 
 Шкур звериных и шелковых тканей, 
 Уносилась я птицей на север, 
 Я ломала мой редкостный веер, 
 Упиваясь восторгом заранее. 
 Раздвигала я гибкие складки 
 У моей разноцветной палатки 
 И, смеясь, наклоняясь в оконце, 
 Я смотрела, как прыгает солнце 
 В голубых глазах европейца. 
 А теперь, как мертвая смоковница, 
 У которой листья облетели, 
 Я ненужно-скучная любовница, 
 Словно вещь, я брошена в Марселе. 
 Чтоб питаться жалкими отбросами, 
 Чтоб жить, вечернею порою 
 Я пляшу пред пьяными матросами, 
 И они, смеясь, владеют мною. 
 Робкий ум мой обессилен бедами, 
 Взор мой с каждым часом угасает... 
 Умереть? Но там, в полях неведомых, 
 Там мой муж, он ждет и не прощает.

Николай Гумилев.

Стихотворения и поэмы.

Москва: Современник, 1989.

ЧИТАТЕЛЬ КНИГ

Читатель книг, и я хотел найти 
 Мой тихий рай в покорности сознанья, 
 Я их любил, те странные пути, 
 Где нет надежд и нет воспоминанья. 
 Неутомимо плыть ручьями строк, 
 В проливы глав вступать нетерпеливо, 
 И наблюдать, как пенится поток, 
 И слушать гул идущего прилива! 
 Но вечером... О, как она страшна, 
 Ночная тень за шкафом, за киотом, 
 И маятник, недвижный, как луна, 
 Что светит над мерцающим болотом!

Николай Гумилев.

Стихотворения и поэмы.

Москва: Современник, 1989.

* * *

Мне снилось: мы умеpли оба, 
 Лежим с успокоенным взглядом, 
 Два белые, белые гpоба 
 Поставлены pядом. 
 Когда мы сказали: "Довольно"? 
 Давно ли, и что это значит? 
 Hо стpанно, что сеpдцу не больно, 
 Что сеpдце не плачет. 
 Бессильные чувства так стpанны, 
 Застывшие мысли так ясны, 
 И губы твои не желанны, 
 Хоть вечно пpекpасны. 
 Свеpшилось: мы умеpли оба, 
 Лежим с успокоенным взглядом, 
 Два белые, белые гpоба 
 Поставлены pядом.

Николай Гумилев.

Стихотворения и поэмы.

Москва: Современник, 1989.

ВЕЧЕР

Еще один ненужный день, 
 Великолепный и ненужный! 
 Приди, ласкающая тень, 
 И душу смутную одень 
 Своею ризою жемчужной. 
 И ты пришла... Ты гонишь прочь 
 Зловещих птиц — мои печали. 
 О, повелительница ночь, 
 Никто не в силах превозмочь 
 Победный шаг твоих сандалий! 
 От звезд слетает тишина, 
 Блестит луна — твое запястье, 
 И мне опять во сне дана 
 Обетованная страна — 
 Давно оплаканное счастье.

Николай Гумилев.

Стихотворения и поэмы.

Москва: Современник, 1989.

ОСЕНЬ

Оранжево-красное небо... 
 Порывистый ветер качает 
 Кровавую гроздь рябины. 
 Догоняю бежавшую лошадь 
 Мимо стекол оранжереи, 
 Решетки старого парка 
 И лебединого пруда. 
 Косматая, рыжая, рядом 
 Несется моя собака, 
 Которая мне милее 
 Даже родного брата, 
 Которую буду помнить, 
 Если она издохнет, 
 Стук копыт участился, 
 Пыль все выше. 
 Трудно преследовать лошадь 
 Чистой арабской крови. 
 Придется присесть, пожалуй, 
 Задохнувшись, на камень 
 Широкий и плоский, 
 И удивляться тупо 
 Оранжево-красному небу 
 И тупо слушать 
 Кричащий пронзительный ветер

Николай Гумилев.

Стихотворения и поэмы.

Москва: Современник, 1989.

ЛЕС

В том лесу белесоватые стволы 
 Выступали неожиданно из мглы. 
 Из земли за корнем корень выходил, 
 Точно руки обитателей могил. 
 Под покровом ярко-огненной листвы 
 Великаны жили, карлики и львы, 
 И следы в песке видали рыбаки 
 Шестипалой человеческой руки. 
 Никогда сюда тропа не завела 
 Пэра Франции иль Круглого Стола, 
 И разбойник не гнездился здесь в кустах, 
 И пещерки не выкапывал монах - 
 Только раз отсюда в вечер грозовой 
 Вышла женщина с кошачьей головой, 
 Но в короне из литого серебра, 
 И вздыхала и стонала до утра, 
 И скончалась тихой смертью на заре, 
 Перед тем как дал причастье ей кюре. 
 Это было, это было в те года, 
 От которых не осталось и следа. 
 Это было, это было в той стране, 
 О которой не загрезишь и во сне. 
 Я придумал это, глядя на твои 
 Косы - кольца огневеющей змеи, 
 На твои зеленоватые глаза, 
 Как персидская больная бирюза. 
 Может быть, тот лес - душа твоя, 
 Может быть, тот лес - любовь моя, 
 Или, может быть, когда умрем, 
 Мы в тот лес направимся вдвоем.

100 Стихотворений. 100 Русских Поэтов.

Владимир Марков. Упражнение в отборе.

Centifolia Russica. Antologia.

Санкт-Петербург: Алетейя, 1997.

ЗАБЛУДИВШИЙСЯ ТРАМВАЙ

Шёл я по улице незнакомой 
 И вдруг услышал вороний грай, 
 И звоны лютни, и дальние громы, 
 Передо мною летел трамвай. 
 Как я вскочил на его подножку, 
 Было загадкою для меня, 
 В воздухе огненную дорожку 
 Он оставлял и при свете дня. 
 Мчался он бурей тёмной, крылатой, 
 Он заблудился в бездне времён... 
 Остановите, вагоновожатый, 
 Остановите сейчас вагон! 
 Поздно. Уж мы обогнули стену, 
 Мы проскочили сквозь рощу пальм, 
 Через Неву, через Нил и Сену 
 Мы прогремели по трём мостам. 
 И, промелькнув у оконной рамы, 
 Бросил нам вслед пытливый взгляд 
 Нищий старик,- конечно, тот самый, 
 Что умер в Бейруте год назад. 
 Где я? Так томно и так тревожно 
 Сердце моё стучит в ответ: 
 "Видишь вокзал, на котором можно 
 В Индию Духа купить билет?" 
 Вывеска... кровью налитые буквы 
 Гласят: "Зеленная",- знаю, тут 
 Вместо капусты и вместо брюквы 
 Мёртвые головы продают. 
 В красной рубашке с лицом, как вымя, 
 Голову срезал палач и мне, 
 Она лежала вместе с другими 
 Здесь в ящике скользком, на самом дне. 
 А в переулке забор дощатый, 
 Дом в три окна и серый газон... 
 Остановите, вагоновожатый, 
 Остановите сейчас вагон! 
 Машенька, ты здесь жила и пела, 
 Мне, жениху, ковёр ткала, 
 Где же теперь твой голос и тело, 
 Может ли быть, что ты умерла? 
 Как ты стонала в своей светлице, 
 Я же с напудренною косой 
 Шёл представляться Императрице 
 И не увиделся вновь с тобой. 
 Понял теперь я: наша свобода 
 Только оттуда бьющий свет, 
 Люди и тени стоят у входа 
 В зоологический сад планет. 
 И сразу ветер знакомый и сладкий 
 И за мостом летит на меня, 
 Всадника длань в железной перчатке 
 И два копыта его коня. 
 Верной твердынею православья 
 Врезан Исакий в вышине, 
 Там отслужу молебен о здравьи 
 Машеньки и панихиду по мне. 
 И всё ж навеки сердце угрюмо, 
 И трудно дышать, и больно жить... 
 Машенька, я никогда не думал, 
 Что можно так любить и грустить!

Николай Гумилев.

Стихотворения и поэмы.

Москва: Современник, 1989.

* * *

Когда из темной бездны жизни 
 Мой гордый дух летел, прозрев, 
 Звучал на похоронной тризне 
 Печально-сладостный напев. 
 И в звуках этого напева, 
 На мраморный склоняясь гроб, 
 Лобзали горестные девы 
 Мои уста и бледный лоб. 
 И я из светлого эфира, 
 Припомнив радости свои, 
 Опять вернулся в грани мира 
 На зов тоскующей любви. 
 И я раскинулся цветами, 
 Прозрачным блеском звонких струй, 
 Чтоб ароматными устами 
 Земным вернуть их поцелуй.

Николай Гумилев.

Стихотворения и поэмы.

Москва: Современник, 1989.

ЖИРАФ

Сегодня, я вижу, особенно грустен твой взгляд 
 И руки особенно тонки, колени обняв. 
 Послушай: далёко, далёко, на озере Чад 
 Изысканный бродит жираф. 
 Ему грациозная стройность и нега дана, 
 И шкуру его украшает волшебный узор, 
 С которым равняться осмелится только луна, 
 Дробясь и качаясь на влаге широких озер. 
 Вдали он подобен цветным парусам корабля, 
 И бег его плавен, как радостный птичий полет. 
 Я знаю, что много чудесного видит земля, 
 Когда на закате он прячется в мраморный грот. 
 Я знаю веселые сказки таинственных стран 
 Про чёрную деву, про страсть молодого вождя, 
 Но ты слишком долго вдыхала тяжелый туман, 
 Ты верить не хочешь во что-нибудь кроме дождя. 
 И как я тебе расскажу про тропический сад, 
 Про стройные пальмы, про запах немыслимых трав. 
 Ты плачешь? Послушай... далёко, на озере Чад 
 Изысканный бродит жираф.

Русская поэзия серебряного века.

1890-1917. Антология.

Ред. М.Гаспаров, И.Корецкая и др.

Москва: Наука, 1993.

* * *

Еще не раз вы вспомните меня 
 И весь мой мир волнующий и странный, 
 Нелепый мир из песен и огня, 
 Но меж других единый необманный. 
 Он мог стать вашим тоже и не стал, 
 Его вам было мало или много, 
 Должно быть, плохо я стихи писал 
 И вас неправедно просил у Бога. 
 Но каждый раз вы склонитесь без сил 
 И скажете: "Я вспоминать не смею. 
 Ведь мир иной меня обворожил 
 Простой и грубой прелестью своею".

Николай Гумилев.

Стихотворения и поэмы.

Москва: Современник, 1989.

* * *

Дремала душа, как слепая, 
 Так пыльные спят зеркала, 
 Но солнечным облаком рая 
 Ты в темное сердце вошла. 
 Не знал я, что в сердце так много 
 Созвездий слепящих таких, 
 Чтоб вымолить счастье у бога 
 Для глаз говорящих твоих. 
 Не знал я, что в сердце так много 
 Созвучий звенящих таких, 
 Чтоб вымолить счастье у бога 
 Для губ полудетских твоих. 
 И рад я, что сердце богато, 
 Ведь тело твое из огня, 
 Душа твоя дивно крылата, 
 Певучая ты для меня.

Ленинград: Советский писатель, 1988.

* * *

У меня не живут цветы, 
 Красотой их на миг я обманут, 
 Постоят день-другой и завянут, 
 У меня не живут цветы. 
 Да и птицы здесь не живут, 
 Только хохлятся скорбно и глухо, 
 А наутро — комочек из пуха... 
 Даже птицы здесь не живут. 
 Только книги в восемь рядов, 
 Молчаливые, грузные томы, 
 Сторожат вековые истомы, 
 Словно зубы в восемь рядов. 
 Мне продавший их букинист, 
 Помню, был горбатым, и нищим... 
 ...Торговал за проклятым кладбищем 
 Мне продавший их букинист.

Строфы века. Антология русской поэзии.

Сост. Е.Евтушенко.

Минск, Москва: Полифакт, 1995.

ПОТОМКИ КАИНА

Он не солгал нам, дух печально-строгий, 
 Принявший имя утренней звезды, 
 Когда сказал: "Не бойтесь вышней мзды, 
 Вкусите плод, и будете, как боги". 
 Для юношей открылись все дороги, 
 Для старцев - все запретные труды, 
 Для девушек - янтарные плоды 
 И белые, как снег, единороги. 
 Но почему мы клонимся без сил, 
 Нам кажется, что кто-то нас забыл, 
 Нам ясен ужас древнего соблазна, 
 Когда случайно чья-нибудь рука 
 Две жердочки, две травки, два древка 
 Соединит на миг крестообразно?

Строфы века. Антология русской поэзии.

Сост. Е.Евтушенко.

Минск, Москва: Полифакт, 1995.

ЗАРАЗА

Приближается к Каиру судно 
 С длинными знаменами Пророка. 
 По матросам угадать нетрудно, 
 Что они с востока. 
 Капитан кричит и суетится, 
 Слышен голос, гортанный и резкий, 
 Меж снастей видны смуглые лица 
 И мелькают красные фески. 
 На пристани толпятся дети, 
 Забавны их тонкие тельца, 
 Они сошлись еще на рассвете 
 Посмотреть, где станут пришельцы. 
 Аисты сидят на крыше 
 И вытягивают шеи. 
 Они всех выше, 
 И им виднее. 
 Аисты - воздушные маги. 
 Им многое тайное понятно: 
 Почему у одного бродяги 
 На щеках багровые пятна. 
 Аисты кричат над домами, 
 Но никто не слышит их рассказа, 
 Что вместе с духами и шелками 
 Пробирается в город зараза.

Строфы века. Антология русской поэзии.

Сост. Е.Евтушенко.

Минск, Москва: Полифакт, 1995.

СОМНЕНИЕ

Вот я один в вечерний тихий час, 
 Я буду думать лишь о вас, о вас. 
 Возьмусь за книгу, но прочту: «она», 
 И вновь душа пьяна и смятена. 
 Я брошусь на скрипучую кровать, 
 Подушка жжет... Нет, мне не спать, а ждать. 
 И, крадучись, я подойду к окну, 
 На дымный луг взгляну и на луну. 
 Вон там, у клумб, вы мне сказали «да», 
 О, это «да» со мною навсегда. 
 И вдруг сознанье бросит мне в ответ, 
 Что вас покорней не было и нет. 
 Что ваше «да», ваш трепет, у сосны 
 Ваш поцелуй — лишь бред весны и сны.

Николай Гумилев.

Стихотворения и поэмы.

Москва: Современник, 1989.

ГИЕНА

Над тростником медлительного Нила, 
 Где носятся лишь бабочки да птицы, 
 Скрывается забытая могила 
 Преступной, но пленительной царицы. 
 Ночная мгла несет свои обманы, 
 Встает луна, как грешная сирена, 
 Бегут белесоватые туманы, 
 И из пещеры крадется гиена. 
 Её стенанья яростны и грубы, 
 Её глаза зловещи и унылы, 
 И страшны угрожающие зубы 
 На розоватом мраморе могилы. 
 "Смотри, луна, влюблённая в безумных, 
 Смотрите, звезды, стройные виденья, 
 И темный Нил, владыка вод бесшумных, 
 И бабочки, и птицы, и растенья. 
 Смотрите все, как шерсть моя дыбится, 
 Как блещут взоры злыми огоньками, 
 Не правда ль, я такая же царица, 
 Как та, что спит под этими камнями? 
 В ней билось сердце, полное изменой, 
 Носили смерть изогнутые брови, 
 Она была такою же гиеной, 
 Она, как я, любила запах крови". 
 По деревням собаки воют в страхе, 
 В домах рыдают маленькие дети, 
 И хмурые хватаются феллахи 
 За длинные безжалостные плети.

Николай Гумилев.

Стихотворения и поэмы.

Москва: Современник, 1989.

ЭТО БЫЛО НЕ РАЗ

Это было не раз, это будет не раз 
 В нашей битве глухой и упорной: 
 Как всегда, от меня ты теперь отреклась, 
 Завтра, знаю, вернёшься покорной. 
 Но зато не дивись, мой враждующий друг, 
 Враг мой, схваченный тёмной любовью, 
 Если стоны любви будут стонами мук, 
 Поцелуи — окрашены кровью. 

Николай Гумилев.

Стихотворения и поэмы.

Москва: Современник, 1989.

ДВЕ РОЗЫ

Перед воротами Эдема 
 Две розы пышно расцвели, 
 Но роза — страстности эмблема, 
 А страстность — детище земли. 
 Одна так нежно розовеет, 
 Как дева, милым смущена, 
 Другая, пурпурная, рдеет, 
 Огнем любви обожжена. 
 А обе на Пороге Знанья... 
 Ужель Всевышний так судил 
 И тайну страстного сгоранья 
 К небесным тайнам приобщил?!

Николай Гумилев.

Стихотворения и поэмы.

Москва: Современник, 1989.

ТЕЛЕФОН

Неожиданный и смелый 
 Женский голос в телефоне,- 
 Сколько сладостных гармоний 
 В этом голосе без тела! 
 Счастье, шаг твой благосклонный 
 Не всегда проходит мимо: 
 Звонче лютни серафима 
 Ты и в трубке телефонной!

Москва: Художественная литература, 1988.

СОН

Застонал от сна дурного 
 И проснулся тяжко скорбя: 
 Снилось мне - ты любишь другого 
 И что он обидел тебя. 
 Я бежал от моей постели, 
 Как убийца от плахи своей, 
 И смотрел, как тускло блестели 
 Фонари глазами зверей. 
 Ах, наверно, таким бездомным 
 Не блуждал ни один человек 
 В эту ночь по улицам тёмным, 
 Как по руслам высохших рек. 
 Вот, стою перед дверью твоею, 
 Не дано мне иного пути, 
 Хоть и знаю, что не посмею 
 Никогда в эту дверь войти. 
 Он обидел тебя, я знаю, 
 Хоть и было это лишь сном, 
 Но я всё-таки умираю 
 Пред твоим закрытым окном.

Москва: Художественная литература, 1988.

ПЕРСТЕНЬ

Уронила девушка перстень 
 В колодец, в колодец ночной, 
 Простирает легкие персты 
 К холодной воде ключевой. 
 "Возврати мой перстень, колодец, 
 В нем красный цейлонский рубин, 
 Что с ним будет делать народец 
 Тритонов и мокрых ундин?" 
 В глубине вода потемнела, 
 Послышался ропот и гам: 
 "Теплотою живого тела 
 Твой перстень понравился нам". 
 "Мой жених изнемог от муки, 
 И будет он в водную гладь 
 Погружать горячие руки, 
 Горячие слезы ронять". 
 Над водой показались рожи 
 Тритонов и мокрых ундин: 
 "С человеческой кровью схожий, 
 Понравился нам твой рубин". 
 "Мой жених, он живет с молитвой, 
 С молитвой одной любви, 
 Попрошу, и стальною бритвой 
 Откроет он вены свои". 
 "Перстень твой, наверное, целебный, 
 Что ты молишь его с тоской, 
 Выкупаешь такой волшебной 
 Ценой - любовью мужской". 
 "Просто золото краше тела 
 И рубины красней, чем кровь, 
 И доныне я не умела 
 Понять, что такое любовь". 

Николай Гумилев.

Стихотворения и поэмы.

Москва: Современник, 1989.

КОЛДУНЬЯ

Она колдует тихой ночью 
 У потемневшего окна 
 И страстно хочет, чтоб воочью 
 Ей тайна сделалась видна. 
 Как бред, мольба ее бессвязна, 
 Но мысль упорна и горда. 
 Она не ведает соблазна 
 И не отступит никогда. 
 Внизу... Там дремлет город пестрый 
 И кто-то слушает и ждет, 
 Но меч, уверенный и острый, 
 Он тоже знает свой черед. 
 На мертвой площади, где серо 
 И сонно падает роса, 
 Живет неслыханная вера 
 В ее ночные чудеса. 
 Но тщетен зов ее кручины, 
 Земля все та же, что была, 
 Вот солнце выйдет из пучины 
 И позолотит купола. 
 Ночные тени станут реже, 
 Прольется гул, как ропот вод, 
 И в сонный город ветер свежий 
 Прохладу моря донесет. 
 И меч сверкнет, и кто-то вскрикнет, 
 Кого-то примет тишина, 
 Когда усталая поникнет 
 У заалевшего окна.

Николай Гумилев.

Стихотворения и поэмы.

Москва: Современник, 1989.

Ты не могла иль не хотела 
 Мою почувствовать истому, 
 Свое дурманящее тело 
 И сердце бережешь другому. 
 Зато, когда перед бедою 
 Я обессилю, стиснув зубы, 
 Ты не придешь смочить водою 
 Мои запекшиеся губы. 
 В часы последнего усилья, 
 Когда и ангелы заплещут, 
 Твои сияющие крылья 
 Передо мной не затрепещут. 
 И ввстречу радостной победе 
 Мое ликующее знамя 
 Ты не поднимешь в реве меди 
 Своими нежными руками. 
 И ты меня забудешь скоро, 
 И я не стану думать, вольный, 
 О милой девочке, с которой 
 Мне было нестерпимо больно.

Николай Гумилев. Стихотворения и поэмы.

Библиотека поэта. Большая серия. 3-е изд.

Ленинград: Советский писатель, 1988.

* * *

Неизгладимы, нет, в моей судьбе 
 Твой детский рот и смелый взор девический, 
 Вот почему, мечтая о тебе, 
 Я говорю и думаю ритмически. 
 Я чувствую огромные моря, 
 Колеблемые лунным притяженьем, 
 И сонмы звезд, что движутся горя, 
 От века предназначенным движеньем. 
 О, если б ты всегда была со мной, 
 Улыбчиво-благая, настоящая, 
 На звезды я бы мог ступить ногой 
 И солнце б целовал в уста горящие.

Николай Гумилев. Стихотворения и поэмы.

Библиотека поэта. Большая серия. 3-е изд.

Ленинград: Советский писатель, 1988.

РАБОЧИЙ

Он стоит пред раскаленным горном, 
 Невысокий старый человек. 
 Взгляд спокойный кажется покорным 
 От миганья красноватых век. 
 Все товарищи его заснули, 
 Только он один еще не спит: 
 Все он занят отливаньем пули, 
 Что меня с землею разлучит. 
 Кончил, и глаза повеселели. 
 Возвращается. Блестит луна. 
 Дома ждет его в большой постели 
 Сонная и теплая жена. 
 Пуля, им отлитая, просвищет 
 Над седою, вспененной Двиной, 
 Пуля, им отлитая, отыщет 
 Грудь мою, она пришла за мной. 
 Упаду, смертельно затоскую, 
 Прошлое увижу наяву, 
 Кровь ключом захлещет на сухую, 
 Пыльную и мятую траву. 
 И Господь воздаст мне полной мерой 
 За недолгий мой и горький век. 
 Это сделал в блузе светло-серой 
 Невысокий старый человек.

Строфы века. Антология русской поэзии.

Сост. Е.Евтушенко.

Минск, Москва: Полифакт, 1995.

КАПИТАНЫ

(отрывок) 
 На полярных морях и на южных, 
 По изгибам зеленых зыбей, 
 Меж базальтовых скал и жемчужных 
 Шелестят паруса кораблей. 
 Быстрокрылых ведут капитаны, 
 Открыватели новых земель, 
 Для кого не страшны ураганы, 
 Кто изведал мальстремы и мель. 
 Чья не пылью затерянных хартий - 
 Солью моря пропитана грудь, 
 Кто иглой на разорванной карте 
 Отмечает свой дерзостный путь 
 И, взойдя на трепещущий мостик, 
 Вспоминает покинутый порт, 
 Отряхая ударами трости 
 Клочья пены с высоких ботфорт, 
 Или, бунт на борту обнаружив, 
 Из-за пояса рвет пистолет, 
 Так, что сыпется золото с кружев, 
 С розоватых брабантских манжет.

Строфы века. Антология русской поэзии.

Сост. Е.Евтушенко.

Минск, Москва: Полифакт, 1995.

ИНДЮК

На утре памяти неверной 
 Я вспоминаю пестрый луг, 
 Где царствовал высокомерный, 
 Мной обожаемый индюк. 
 Была в нем злоба и свобода, 
 Был клюв его как пламя ал, 
 И за мои четыре года 
 Меня он остро презирал. 
 Ни шоколад, ни карамели, 
 Ни ананасная вода 
 Меня утешить не умели 
 В сознаньи моего стыда. 
 И вновь пришла беда большая, 
 И стыд, и горе детских лет: 
 Ты, обожаемая, злая, 
 Мне гордо отвечаешь: "Нет!" 
 Но все проходит в жизни зыбкой 
 Пройдет любовь, пройдет тоска, 
 И вспомню я тебя с улыбкой, 
 Как вспоминаю индюка.

ПРОГУЛКА

Мы в аллеях светлых пролетали, 
 Мы летели около воды, 
 Золотые листья опадали 
 В синие и сонные пруды. 
 И причуды, и мечты и думы 
 Поверяла мне она свои, 
 Все, что может девушка придумать 
 О еще неведомой любви. 
 Говорила: "Да, любовь свободна, 
 И в любви свободен человек, 
 Только то лишь сердце благородно, 
 Что умеет полюбить навек". 
 Я смотрел в глаза ее большие, 
 И я видел милое лицо 
 В рамке, где деревья золотые 
 С водами слились в одно кольцо. 
 И я думал: "Нет, любовь не это! 
 Как пожар в лесу, любовь - в судьбе, 
 Потому что даже без ответа 
 Я отныне обречен тебе.

Николай Гумилев.

Стихотворения и поэмы.

Москва: Современник, 1989.

СЕМИРАМИДА

 Светлой памяти И. Ф. Анненского 
 Для первых властителей завиден мой жребий, 
 И боги не так горды. 
 Столпами из мрамора в пылающем небе 
 Укрепились мои сады. 
 Там рощи с цистернами для розовой влаги, 
 Голубые, нежные мхи, 
 Рабы и танцовщицы, и мудрые маги, 
 Короли четырех стихий. 
 Все манит и радует, все ясно и близко, 
 Все таит восторг тишины, 
 Но каждою полночью так страшно и низко 
 Наклоняется лик луны. 
 И в сумрачном ужасе от лунного взгляда, 
 От цепких лунных сетей, 
 Мне хочется броситься из этого сада 
 С высоты семисот локтей.

Николай Гумилев.

Стихотворения и поэмы.

Москва: Современник, 1989.

СТАРЫЙ КОНКВИСТАДОР

Углубясь в неведомые горы, 
 Заблудился старый конквистадор, 
 В дымном небе плавали кондоры, 
 Нависали снежные громады. 
 Восемь дней скитался он без пищи, 
 Конь издох, но под большим уступом 
 Он нашел уютное жилище, 
 Чтоб не разлучаться с милым трупом. 
 Там он жил в тени сухих смоковниц 
 Песни пел о солнечной Кастилье, 
 Вспоминал сраженья и любовниц, 
 Видел то пищали, то мантильи. 
 Как всегда, был дерзок и спокоен 
 И не знал ни ужаса, ни злости, 
 Смерть пришла, и предложил ей воин 
 Поиграть в изломанные кости.

Николай Гумилев.

Стихотворения и поэмы.

Москва: Современник, 1989.

ДУША И ТЕЛО

 I 
 Над городом плывет ночная тишь, 
 И каждый шорох делается глуше, 
 А ты, душа, ты всё-таки молчишь, 
 Помилуй, Боже, мраморные души. 
 И отвечала мне душа моя, 
 Как будто арфы дальние пропели: 
 "Зачем открыла я для бытия 
 Глаза в презренном человечьем теле? 
 Безумная, я бросила мой дом, 
 К иному устремясь великолепью, 
 И шар земной мне сделался ядром, 
 К какому каторжник прикован цепью. 
 Ах, я возненавидела любовь - 
 Болезнь, которой все у вас подвластны, 
 Которая туманит вновь и вновь 
 Мир, мне чужой, но стройный и прекрасный. 
 И если что еще меня роднит 
 С былым, мерцающим в планетном хоре, 
 То это горе, мой надежный щит, 
 Холодное презрительное горе." 
 II 
 Закат из золотого стал как медь, 
 Покрылись облака зеленой ржою, 
 И телу я сказал тогда: "Ответь 
 На всё провозглашенное душою". 
 И тело мне ответило мое, 
 Простое тело, но с горячей кровью: 
 "Не знаю я, что значит бытие, 
 Хотя и знаю, что зовут любовью. 
 Люблю в соленой плескаться волне, 
 Прислушиваться к крикам ястребиным, 
 Люблю на необъезженном коне 
 Нестись по лугу, пахнущему тмином. 
 И женщину люблю... Когда глаза 
 Ее потупленные я целую, 
 Я пьяно, будто близится гроза, 
 Иль будто пью я воду ключевую. 
 Но я за всё, что взяло и хочу, 
 За все печали, радости и бредни, 
 Как подобает мужу, заплачу 
 Непоправимой гибелью последней. 
 III 
 Когда же слово Бога с высоты 
 Большой Медведицею заблестело, 
 С вопросом: "Кто же, вопрошатель, ты?" 
 Душа предстала предо мной и тело. 
 На них я взоры медленно вознес 
 И милостиво дерзостным ответил: 
 "Скажите мне, ужель разумен пес, 
 Который воет, если месяц светел? 
 Ужели вам допрашивать меня, 
 Меня, кому единое мгновенье - 
 Весь срок от первого земного дня 
 До огненного светопреставленья? 
 Меня, кто, словно древо Игдразиль, 
 Пророс главою семью семь вселенных 
 И для очей которого, как пыль, 
 Поля земные и поля блаженных? 
 Я тот, кто спит, и кроет глубина 
 Его невыразимое прозванье: 
 А вы - вы только слабый отсвет сна, 
 Бегущего на дне его сознанья!

Николай Гумилев.

Стихотворения и поэмы.

Москва: Современник, 1989.

КАНЦОНА ПЕРВАЯ

Закричал громогласно 
 В сине-черную сонь 
 На дворе моем красный 
 И пернатый огонь. 
 Ветер милый и вольный, 
 Прилетевший с луны, 
 Хлещет дерзко и больно 
 По щекам тишины. 
 И, вступая на кручи, 
 Молодая заря 
 Кормит жадные тучи 
 Ячменем янтаря. 
 В этот час я родился, 
 В этот час и умру, 
 И зато мне не снился 
 Путь, ведущий к добру. 
 И уста мои рады 
 Целовать лишь одну, 
 Ту, с которой не надо 
 Улетать в вышину.

Николай Гумилев.

Стихотворения и поэмы.

Москва: Современник, 1989.

КАНЦОНА ВТОРАЯ

И совсем не в мире мы, а где-то 
 На задворках мира средь теней. 
 Сонно перелистывает лето 
 Синие страницы ясных дней. 
 Маятник, старательный и грубый, 
 Времени непризнанный жених, 
 Заговорщицам-секундам рубит 
 Головы хорошенькие их. 
 Так пыльна здесь каждая дорога, 
 Каждый куст так хочет быть сухим, 
 Что не приведет единорога 
 Под уздцы к нам белый серафим. 
 И в твоей лишь сокровенной грусти, 
 Милая, есть огненный дурман, 
 Что в проклятом этом захолустьи - 
 Точно ветер из далеких стран. 
 Там, где всё сверканье, всё движенье, 
 Пенье всё,- мы там с тобой живем. 
 Здесь же только наше отраженье 
 Полонил гниющий водоем.

Николай Гумилев.

Стихотворения и поэмы.

Москва: Современник, 1989.

ПОДРАЖАНЬЕ ПЕРСИДСКОМУ

Из-за слов твоих, как соловьи, 
 Из-за слов твоих, как жемчуга, 
 Звери дикие - слова мои, 
 Шерсть на них, клыки у них, рога. 
 Я ведь безумным стал, красавица. 
 Ради щек твоих, ширазских роз, 
 Краску щек моих утратил я, 
 Ради золота твоих волос 
 Золото мое рассыпал я. 
 Нагим и голым стал, красавица. 
 Для того, чтоб посмотреть хоть раз, 
 Бирюза - твой взор или берилл, 
 Семь ночей не закрывал я глаз, 
 От дверей твоих не отходил. 
 С глазами полными крови стал, красавица. 
 Оттого, что дома ты всегда, 
 Я не выхожу из кабака, 
 Оттого, что честью ты горда, 
 Тянется к ножу моя рука. 
 Площадным негодяем стал, красавица. 
 Если солнце есть и вечен Бог, 
 То перешагнешь ты мой порог.

Николай Гумилев.

Стихотворения и поэмы.

Москва: Современник, 1989.

ПЕРСИДСКАЯ МИНИАТЮРА

Когда я кончу наконец 
 Игру в cache-cache со смертью хмурой, 
 То сделает меня Творец 
 Персидскою миниатюрой. 
 И небо, точно бирюза, 
 И принц, поднявший еле-еле 
 Миндалевидные глаза 
 На взлет девических качелей. 
 С копьем окровавленным шах, 
 Стремящийся тропой неверной 
 На киноварных высотах 
 За улетающею серной. 
 И ни во сне, ни наяву 
 Невиданные туберозы, 
 И сладким вечером в траву 
 Уже наклоненные лозы. 
 А на обратной стороне, 
 Как облака Тибета чистой, 
 Носить отрадно будет мне 
 Значок великого артиста. 
 Благоухающий старик, 
 Негоциант или придворный, 
 Взглянув, меня полюбит вмиг 
 Любовью острой и упорной. 
 Его однообразных дней 
 Звездой я буду путеводной. 
 Вино, любовниц и друзей 
 Я заменю поочередно. 
 И вот когда я утолю, 
 Без упоенья, без страданья, 
 Старинную мечту мою - 
 Будить повсюду обожанье.

Николай Гумилев.

Стихотворения и поэмы.

Москва: Современник, 1989.

ОЛЬГА

"Эльга, Эльга!"- звучало над полями, 
 Где ломали друг другу крестцы 
 С голубыми, свирепыми глазами 
 И жилистыми руками молодцы. 
 "Ольга, Ольга!"- вопили древляне 
 С волосами желтыми, как мед, 
 Выцарапывая в раскаленной бане 
 Окровавленными ногтями ход. 
 И за дальними морями чужими 
 Не уставала звенеть, 
 То же звонкое вызванивая имя, 
 Варяжская сталь в византийскую медь. 
 Все забыл я, что помнил ране, 
 Христианские имена, 
 И твое лишь имя, Ольга, для моей гортани 
 Слаще самого старого вина. 
 Год за годом все неизбежней 
 Запевают в крови века, 
 Опьянен я тяжестью прежней 
 Скандинавского костяка. 
 Древних ратей воин отсталый, 
 К этой жизни затая вражду, 
 Сумасшедших сводов Валгаллы, 
 Славных битв и пиров я жду. 
 Вижу череп с брагой хмельною, 
 Бычьи розовые хребты, 
 И валькирией надо мною, 
 Ольга, Ольга, кружишь ты.

У ЦЫГАН

Толстый, качался он, как в дурмане, 
 Зубы блестели из-под хищных усов, 
 На ярко-красном его доломане 
 Сплетались узлы золотых шнуров. 
 Струна... И гортанный вопль... И сразу 
 Сладостно так заныла кровь моя, 
 Так убедительно поверил я рассказу 
 Про иные, родные мне края. 
 Вещие струны - это жилы бычьи, 
 Но горькой травой питались быки, 
 Гортанный голос - жалобы девичьи 
 Из-под зажимающей рот руки. 
 Пламя костра, пламя костра, колонны 
 Красных стволов и оглушительный гик. 
 Ржавые листья топчет гость влюбленный - 
 Кружащийся в толпе бенгальский тигр. 
 Капли крови текут с усов колючих, 
 Томно ему, он сыт, он опьянел, 
 Ах, здесь слишком много бубнов гремучих, 
 Слишком много сладких, пахучих тел. 
 Мне ли видеть его в дыму сигарном, 
 Где пробки хлопают, люди кричат, 
 На мокром столе чубуком янтарным 
 Злого сердца отстукивающим такт? 
 Мне, кто помнит его в струге алмазном, 
 На убегающей к Творцу реке 
 Грозою ангелов и сладким соблазном, 
 С кровавой лилией в тонкой руке? 
 Девушка, что же ты? Ведь гость богатый, 
 Встань перед ним, как комета в ночи. 
 Сердце крылатое в груди косматой 
 Вырви, вырви сердце и растопчи. 
 Шире, всё шире, кругами, кругами 
 Ходи, ходи и рукой мани, 
 Так пар вечерний плавает лугами, 
 Когда за лесом огни и огни. 
 Вот струны-быки и слева и справа, 
 Рога их - смерть, и мычанье - беда, 
 У них на пастбище горькие травы, 
 Колючий волчец, полынь, лебеда. 
 Хочет встать, не может... Кремень зубчатый, 
 Зубчатый кремень, как гортанный крик, 
 Под бархатной лапой, грозно подъятой, 
 В его крылатое сердце проник. 
 Рухнул грудью, путая аксельбанты, 
 Уже ни пить, ни смотреть нельзя, 
 Засуетились официанты, 
 Пьяного гостя унося. 
 Что ж, господа, половина шестого? 
 Счет, Асмодей, нам приготовь! 
 Девушка, смеясь, с полосы кремневой 
 Узким язычком слизывает кровь.

ПЬЯНЫЙ ДЕРВИШ

Соловьи на кипарисах, и над озером луна, 
 Камень черный, камень белый, много выпил я вина. 
 Мне сейчас бутылка пела громче сердца моего: 
 "Мир лишь луч от лика друга, всё иное - тень его!" 
 Виночерпия взлюбил я не сегодня, не вчера, 
 Не вчера и не сегодня пьяный с самого утра. 
 И хожу и похваляюсь, что узнал я торжество: 
 "Мир лишь луч от лика друга, всё иное - тень его!" 
 Я бродяга и трущобник, непутевый человек, 
 Всё, чему я научился, всё забыл теперь навек, 
 Ради розовой усмешки и напева одного: 
 "Мир лишь луч от лика друга, всё иное - тень его!" 
 Вот иду я по могилам, где лежат мои друзья, 
 О любви спросить у мертвых неужели мне нельзя? 
 И кричит из ямы череп тайну гроба своего: 
 "Мир лишь луч от лика друга, всё иное - тень его!" 
 Под луною всколыхнулись в дымном озере струи, 
 На высоких кипарисах замолчали соловьи, 
 Лишь один запел так громко, тот, не певший ничего: 
 "Мир лишь луч от лика друга, всё иное - тень его!"

Николай Гумилев.

Стихотворения и поэмы.

Москва: Современник, 1989.

ЛЕОПАРД

 Если убитому леопарду не 
 опалить немедленно усов, дух 
 его будет преследовать 
 охотника. 
 Абиссинское поверье 
 Колдовством и ворожбою 
 В тишине глухих ночей 
 Леопард, убитый мною, 
 Занят в комнате моей. 
 Люди входят и уходят, 
 Позже всех уходит та, 
 Для которой в жилах бродит 
 Золотая темнота. 
 Поздно. Мыши засвистели, 
 Глухо крякнул домовой, 
 И мурлычет у постели 
 Леопард, убитый мной. 
 "По ущельям Добробрана 
 Сизый плавает туман. 
 Солнце, красное, как рана, 
 Озарило Добробран. 
 Запах меда и вервены 
 Ветер гонит на восток, 
 И ревут, ревут гиены, 
 Зарывая нос в песок. 
 Брат мой, брат мой, ревы слышишь, 
 Запах чуешь, видишь дым? 
 Для чего ж тогда ты дышишь 
 Этим воздухом сырым? 
 Нет, ты должен, мой убийца, 
 Умереть в стране моей, 
 Чтоб я снова мог родиться 
 В леопардовой семье." 
 Неужели до рассвета 
 Мне ловить лукавый зов? 
 Ах, не слушал я совета, 
 Не спалил ему усов! 
 Только поздно! Вражья сила 
 Одолела и близка: 
 Вот затылок мне сдавила, 
 Точно медная рука... 
 Пальмы... С неба страшный пламень 
 Жжет песчаный водоем... 
 Данакиль припал за камень 
 С пламенеющим копьем. 
 Он не знает и не спросит, 
 Чем душа моя горда, 
 Только душу эту бросит, 
 Сам не ведая куда. 
 И не в силах я бороться, 
 Я спокоен, я встаю. 
 У Жирафьего колодца 
 Я окончу жизнь мою.

Николай Гумилев.

Стихотворения и поэмы.

Москва: Современник, 1989.

МОЛИТВА МАСТЕРОВ

Я помню древнюю молитву мастеров: 
 Храни нас, Господи, от тех учеников, 
 Которые хотят, чтоб наш убогий гений 
 Кощунственно искал всё новых откровений. 
 Нам может нравиться прямой и честный враг, 
 Но эти каждый наш выслеживают шаг. 
 Их радует, что мы в борении, покуда 
 Петр отрекается и предает Иуда. 
 Лишь небу ведомы пределы наших сил, 
 Потомством взвесится, кто сколько утаил. 
 Что создадим мы впредь, на это власть Господня, 
 Но что мы создали, то с нами посегодня. 
 Всем оскорбителям мы говорим привет, 
 Превозносителям мы отвечаем - нет! 
 Упреки льстивые и гул молвы хвалебный 
 Равно для творческой святыни непотребны. 
 Вам стыдно мастера дурманить беленой, 
 Как карфагенского слона перед войной.

ДЕВА-ПТИЦА

Пастух веселый 
 Поутру рано 
 Выгнал коров в тенистые долы 
 Броселианы. 
 Паслись коровы, 
 И песню своих веселий 
 На тростниковой 
 Играл он свирели. 
 И вдруг за ветвями 
 Послышался голос, как будто не птичий, 
 Он видит птицу, как пламя, 
 С головкой милой, девичьей. 
 Прерывно пенье, 
 Так плачет во сне младенец. 
 В черных глазах томленье, 
 Как у восточных пленниц. 
 Пастух дивится 
 И смотрит зорко: 
 "Такая красивая птица, 
 А стонет так горько", 
 Ее ответу 
 Он внемлет, смущенный: 
 "Мне подобных нету 
 На земле зеленой. 
 Хоть мальчик-птица, 
 Исполненный дивных желаний, 
 И должен родиться 
 В Броселиане, 
 Но злая 
 Судьба нам не даст наслажденья: 
 Подумай, пастух, должна я 
 Умереть до его рожденья. 
 И вот мне не любы 
 Ни солнце, ни месяц высокий, 
 Никому не нужны мои губы 
 И бледные щеки. 
 Но всего мне жальче, 
 Хоть и всего дороже, 
 Что птица-мальчик 
 Будет печальным тоже. 
 Он станет порхать по лугу, 
 Садиться на вязы эти 
 И звать подругу, 
 Которой уж нет на свете. 
 Пастух, ты, наверно, грубый, 
 Ну, что ж, я терпеть умею, 
 Подойди, поцелуй мои губы 
 И хрупкую шею. 
 Ты юн, захочешь жениться, 
 У тебя будут дети, 
 И память о Деве-птице 
 Долетит до иных столетий." 
 Пастух вдыхает запах 
 Кожи, солнцем нагретой, 
 Слышит, на птичьих лапах 
 Звенят золотые браслеты. 
 Вот уже он в исступленьи. 
 Что делает, сам не знает. 
 Загорелые его колени 
 Красные перья попирают. 
 Только раз застонала птица, 
 Раз один застонала, 
 И в груди ее сердце биться 
 Вдруг перестало. 
 Она не воскреснет, 
 Глаза помутнели, 
 И грустные песни 
 Над нею играет пастух на свирели. 
 С вечерней прохладой 
 Встают седые туманы, 
 И гонит он к дому стадо 
 Из Броселианы.

* * *

Из букета целого сиреней 
 Мне досталась лишь одна сирень, 
 И всю ночь я думал об Елене, 
 А потом томился целый день. 
 Все казалось мне, что в белой пене 
 Исчезает милая земля, 
 Расцветают влажные сирени 
 За кормой большого корабля. 
 И за огненными небесами 
 Обо мне задумалась она, 
 Девушка с газельими глазами 
 Моего любимейшего сна. 
 Сердце прыгало, как детский мячик, 
 Я, как брату, верил кораблю, 
 Оттого, что мне нельзя иначе, 
 Оттого, что я ее люблю.

Николай Гумилев.

Стихотворения и поэмы.

Москва: Современник, 1989.

* * *

Много есть людей, что, полюбив, 
 Мудрые, дома себе возводят, 
 Возле их благословенных нив 
 Дети резвые за стадом бродят. 
 А другим - жестокая любовь, 
 Горькие ответы и вопросы, 
 С желчью смешана, кричит их кровь, 
 Слух их жалят злобным звоном осы. 
 А иные любят, как поют, 
 Как поют и дивно торжествуют, 
 В сказочный скрываются приют; 
 А иные любят, как танцуют. 
 Как ты любишь, девушка, ответь, 
 По каким тоскуешь ты истомам? 
 Неужель ты можешь не гореть 
 Тайным пламенем, тебе знакомым? 
 Если ты могла явиться мне 
 Молнией слепительной Господней, 
 И отныне я горю в огне, 
 Вставшем до небес из преисподней?

Николай Гумилев.

Стихотворения и поэмы.

Москва: Современник, 1989.

Вероятно, в жизни предыдущей 
 Я зарезал и отца и мать, 
 Если в этой - Боже Присносущий!- 
 Так позорно осужден страдать. 
 Каждый день мой, как мертвец, спокойный, 
 Все дела чужие, не мои, 
 Лишь томленье вовсе недостойной, 
 Вовсе платонической любви. 
 Ах, бежать бы, скрыться бы, как вору, 
 В Африку, как прежде, как тогда, 
 Лечь под царственную сикомору 
 И не подниматься никогда. 
 Бархатом меня покроет вечер, 
 А луна оденет в серебро, 
 И быть может не припомнит ветер, 
 Что когда-то я служил в бюро.

Николай Гумилев.

Стихотворения и поэмы.

Москва: Современник, 1989.

* * *

Я конквистадор в панцире железном, 
 Я весело преследую звезду, 
 Я прохожу по пропастям и безднам 
 И отдыхаю в радостном саду. 
 Как смутно в небе диком и беззвездном! 
 Растет туман... но я молчу и жду 
 И верю, я любовь свою найду... 
 Я конквистадор в панцире железном. 
 И если нет полдневных слов звездам, 
 Тогда я сам мечту свою создам 
 И песней битв любовно зачарую. 
 Я пропастям и бурям вечный брат, 
 Но я вплету в воинственный наряд 
 Звезду долин, лилею голубую.

Николай Гумилев.

Стихотворения и поэмы.

Москва: Современник, 1989.

* * *

С тобой я буду до зари, 
 Наутро я уйду 
 Искать, где спрятались цари, 
 Лобзавшие звезду. 
 У тех царей лазурный сон 
 Заткал лучистый взор; 
 Они - заснувший небосклон 
 Над мраморностью гор. 
 Сверкают в золоте лучей 
 Их мантий багрецы, 
 И на сединах их кудрей 
 Алмазные венцы. 
 И их мечи вокруг лежат 
 В каменьях дорогих, 
 Их чутко гномы сторожат 
 И не уйдут от них. 
 Но я приду с мечом своим; 
 Владеет им не гном! 
 Я буду вихрем грозовым, 
 И громом, и огнем! 
 Я тайны выпытаю их, 
 Все тайны дивных снов, 
 И заключу в короткий стих, 
 В оправу звонких слов. 
 Промчится день, зажжет закат, 
 Природа будет храм, 
 И я приду, приду назад, 
 К отворенным дверям. 
 С тобою встретим мы зарю, 
 Наутро я уйду, 
 И на прощанье подарю 
 Добытую звезду.

Николай Гумилев.

Стихотворения и поэмы.

Москва: Современник, 1989.

ПЕСНЬ ЗАРАТУСТРЫ

Юные, светлые братья 
 Силы, восторга, мечты, 
 Вам раскрываю объятья, 
 Сын голубой высоты. 
 Тени, кресты и могилы 
 Скрылись в загадочной мгле, 
 Свет воскресающей силы 
 Властно царит на земле. 
 Кольца роскошные мчатся. 
 Ярок восторг высоты; 
 Будем мы вечно встречаться 
 В вечном блаженстве мечты. 
 Жаркое сердце поэта 
 Блещет как звонкая сталь. 
 Горе не знающим света! 
 Горе обнявшим печаль!

Николай Гумилев.

Стихотворения и поэмы.

Москва: Современник, 1989.

CREDO

Откуда я пришел, не знаю... 
 Не знаю я, куда уйду, 
 Когда победно отблистаю 
 В моем сверкающем саду. 
 Когда исполнюсь красотою, 
 Когда наскучу лаской роз, 
 Когда запросится к покою 
 Душа, усталая от грез. 
 Но я живу, как пляска теней 
 В предсмертный час больного дня, 
 Я полон тайною мгновений 
 И красной чарою огня. 
 Мне все открыто в этом мире - 
 И ночи тень, и солнца свет, 
 И в торжествующем эфире 
 Мерцанье ласковых планет. 
 Я не ищу больного знанья, 
 Зачем, откуда я иду; 
 Я знаю, было там сверканье 
 Звезды, лобзающей звезду. 
 Я знаю, там звенело пенье 
 Перед престолом красоты, 
 Когда сплетались, как виденья, 
 Святые белые цветы. 
 И жарким сердцем веря чуду, 
 Поняв воздушный небосклон, 
 В каких пределах я ни буду, 
 На все наброшу я свой сон. 
 Всегда живой, всегда могучий, 
 Влюбленный в чары красоты. 
 И вспыхнет радуга созвучий 
 Над царством вечной пустоты.

Николай Гумилев.

Стихотворения и поэмы.

Москва: Современник, 1989.

ГРЕЗА НОЧНАЯ И ТЕМНАЯ

На небе сходились тяжелые, грозные тучи, 
 Меж них багровела луна, как смертельная рана, 
 Зеленого Эрина воин, Кухулин могучий 
 Упал под мечом короля океана, Сварана. 
 И волны шептали сибиллы седой заклинанья, 
 Шатались деревья от песен могучего вала, 
 И встретил Сваран исступленный в грозе ликованья 
 Героя героев, владыку пустыни, Фингала. 
 Друг друга сжимая в объятьях, сверкая доспехом, 
 Они начинают безумную, дикую пляску, 
 И ветер приветствует битву рыдающим смехом, 
 И море грохочет свою вековечную сказку. 
 Когда я устану от ласковых, нежных объятий, 
 Когда я устану от мыслей и слов повседневных - 
 Я слышу, как воздух трепещет от гнева проклятий, 
 Я вижу на холме героев, могучих и гневных.

Николай Гумилев.

Стихотворения и поэмы.

Москва: Современник, 1989.

ПЕСНЯ О ПЕВЦЕ И КОРОЛЕ

Мой замок стоит на утесе крутом 
 В далеких, туманных горах, 
 Его я воздвигнул во мраке ночном 
 С проклятьем на бледных устах. 
 В том замке высоком никто не живет, 
 Лишь я его гордый король, 
 Да ночью спускается с диких высот 
 Жестокий, насмешливый тролль. 
 На дальнем утесе, труслив и смешон, 
 Он держит коварную речь, 
 Но чует, что меч для него припасен, 
 Не знающий жалости меч. 
 Однажды сидел я в порфире златой, 
 Горел мой алмазный венец, 
 И в дверь постучался певец молодой, 
 Бездомный бродячий певец. 
 Для всех, кто отвагой и силой богат, 
 Отворены двери дворца; 
 В пурпуровой зале я слушать был рад 
 Безумные речи певца. 
 С красивою арфой он стал недвижим, 
 Он звякнул дрожащей струной, 
 И дико промчалась по залам моим 
 Гармония песни больной. 
 "Я шел один в ночи беззвездной 
 В горах с уступа на уступ 
 И увидал над мрачной бездной, 
 Как мрамор белый, женский труп. 
 Влачились змеи по уступам, 
 Угрюмый рос чертополох, 
 И над красивым женским трупом 
 Бродил безумный скоморох. 
 И смерти дивный сон тревожа, 
 Он бубен потрясал в руке, 
 Над миром девственного ложа 
 Плясал в дурацком колпаке. 
 Едва звенели колокольца, 
 Не отдаваяся в горах, 
 Дешевые сверкали кольца 
 На узких сморщенных руках. 
 Он хохотал, смешной, беззубый, 
 Скача по сумрачным холмам, 
 И прижимал больные губы 
 К холодным девичьим губам. 
 И я ушел, унес вопросы, 
 Смущая ими божество, 
 Но выше этого утеса 
 Не видел в мире ничего". 
 Я долее слушать безумца не мог, 
 Я поднял сверкающий меч, 
 Певцу подарил я кровавый цветок 
 В награду за дерзкую речь. 
 Цветок зазиял на высокой груди, 
 Красиво горящий багрец... 
 "Безумный певец, ты мне страшен, уйди". 
 Но мертвенно бледен певец. 
 Порвалися струны, протяжно звеня, 
 Как арфу его я разбил 
 За то, что он плакать заставил меня, 
 Властителя гордых могил. 
 Как прежде, в туманах не видно луча, 
 Как прежде, скитается тролль. 
 Он, бедный, не знает, бояся меча, 
 Что властный рыдает король. 
 По-прежнему тих одинокий дворец, 
 В нем трое, в нем трое всего: 
 Печальный король, и убитый певец, 
 И дикая песня его.

Николай Гумилев.

Стихотворения и поэмы.

Москва: Современник, 1989.

РАССКАЗ ДЕВУШКИ

В вечерний час горят огни... 
 Мы этот час из всех приметим, 
 Господь, сойди к молящим детям 
 И злые чары отгони! 
 Я отдыхала у ворот 
 Под тенью милой, старой ели, 
 А надо мною пламенели 
 Снега неведомых высот. 
 И в этот миг с далеких гор 
 Ко мне спустился странник дивный. 
 В меня вперил он взор призывный, 
 Могучей негой полный взор. 
 И пел красивый чародей: 
 "Пойдем со мною на высоты, 
 Где кроют мраморные гроты 
 Огнем увенчанных людей. 
 Их очи дивно глубоки, 
 Они прекрасны и воздушны, 
 И духи неба так послушны 
 Прикосновеньям их руки. 
 Мы в их обители войдем 
 При звуках светлого напева, 
 И там ты будешь королевой, 
 Как я могучим королем. 
 О, пусть ужасен голос бурь 
 И страшны лики темных впадин, 
 Но горный воздух так прохладен 
 И так пленительна лазурь". 
 И эта песня жгла мечты, 
 Дарила волею мгновенья 
 И наряжала сновиденья 
 В такие яркие цветы. 
 Но тих был взгляд моих очей, 
 И сердце, ждущее спокойно, 
 Могло ль прельститься цепью стройной 
 Светло-чарующих речей. 
 И дивный странник отошел, 
 Померкнул в солнечном сиянье, 
 Но внятно - тяжкое рыданье 
 Мне повторял смущенный дол. 
 В вечерний час горят огни... 
 Мы этот час из всех приметим, 
 Господь, сойди к молящим детям 
 И злые чары отгони.

Николай Гумилев.

Стихотворения и поэмы.

Москва: Современник, 1989.

ЛЮДЯМ НАСТОЯЩЕГО

Для чего мы не означим 
 Наших дум горячей дрожью, 
 Наполняем воздух плачем, 
 Снами, смешанными с ложью. 
 Для того ль, чтоб бесполезно, 
 Без блаженства, без печали 
 Между Временем и Бездной 
 Начертить свои спирали. 
 Для того ли, чтоб во мраке, 
 Полном снов и изобилья, 
 Бросить тягостные знаки 
 Утомленья и бессилья. 
 И когда сойдутся в храме 
 Сонмы радостных видений, 
 Быть тяжелыми камнями 
 Для грядущих поколений.

Николай Гумилев.

Стихотворения и поэмы.

Москва: Современник, 1989.

ЛЮДЯМ БУДУЩЕГО

Издавна люди уважали 
 Одно старинное звено, 
 На их написано скрижали: 
 "Любовь и Жизнь - одно". 
 Но вы не люди, вы живете, 
 Стрелой мечты вонзаясь в твердь, 
 Вы слейте в радостном полете 
 Любовь и Смерть. 
 Издавна люди говорили, 
 Что все они рабы земли 
 И что они, созданья пыли, 
 Родились и умрут в пыли. 
 Но ваша светлая беспечность 
 Зажглась безумным пеньем лир, 
 Невестой вашей будет Вечность, 
 А храмом - мир. 
 Все люди верили глубоко, 
 Что надо жить, любить шутя 
 И что жена - дитя порока, 
 Стократ нечистое дитя. 
 Но вам бегущие годины 
 Несли иной нездешний звук, 
 И вы возьмете на Вершины 
 Своих подруг.

Николай Гумилев.

Стихотворения и поэмы.

Москва: Современник, 1989.

ПРОРОКИ

И ныне есть еще пророки, 
 Хотя упали алтари. 
 Их очи ясны и глубоки 
 Грядущим пламенем зари. 
 Но им так чужд призыв победный, 
 Их давит власть бездонных слов, 
 Они запуганы и бледны 
 В громадах каменных домов. 
 И иногда в печали бурной 
 Пророк, не признанный у нас, 
 Подъемлет к небу взор лазурный 
 Своих лучистых, ясных глаз. 
 Он говорит, что он безумный, 
 Но что душа его свята, 
 Что он, в печали многодумной, 
 Увидел светлый лик Христа. 
 Мечты Господни многооки, 
 Рука Дающего щедра, 
 И есть еще, как он, пророки - 
 Святые рыцари добра. 
 Он говорит, что мир не страшен, 
 Что он Зари Грядущей князь... 
 Но только духи темных башен 
 Те речи слушают, смеясь.

Николай Гумилев.

Стихотворения и поэмы.

Москва: Современник, 1989.

ОСЕНЬ

По узкой тропинке 
 Я шел, упоенный мечтою своей, 
 И в каждой былинке 
 Горело сияние чьих-то очей. 
 Сплеталися травы 
 И медленно пели и млели цветы, 
 Дыханьем отравы 
 Зеленой, осенней светло залиты. 
 И в счастье обмана 
 Последних холодных и властных лучей 
 Звенел хохот Пана 
 И слышался говор нездешних речей. 
 И девы-дриады, 
 С кристаллами слез о лазурной весне, 
 Вкусили отраду, 
 Забывшись в осеннем, божественном сне. 
 Я знаю измену, 
 Сегодня я Пана ликующий брат, 
 А завтра одену 
 Из снежных цветов прихотливый наряд. 
 И грусть ледяная 
 Расскажет утихшим волненьем в крови 
 О счастье без рая, 
 Глазах без улыбки и снах без любви. 
 

РУСАЛКА

 Посв. А. А. Горенко 
 На русалке горит ожерелье 
 И рубины греховно-красны, 
 Это странно-печальные сны 
 Мирового, больного похмелья. 
 На русалке горит ожерелье 
 И рубины греховно-красны. 
 У русалки мерцающий взгляд, 
 Умирающий взгляд полуночи, 
 Он блестит, то длинней, то короче, 
 Когда ветры морские кричат. 
 У русалки чарующий взгляд, 
 У русалки печальные очи. 
 Я люблю ее, деву-ундину, 
 Озаренную тайной ночной, 
 Я люблю ее взгляд заревой 
 И горящие негой рубины... 
 Потому что я сам из пучины, 
 Из бездонной пучины морской. 
 

НА МОТИВЫ ГРИГА

Кричит победно морская птица 
 Над вольной зыбью волны фиорда. 
 К каким пределам она стремится? 
 О чем ликует она так гордо? 
 Холодный ветер, седая сага 
 Так властно смотрят из звонкой песни, 
 И в лунной грезе морская влага 
 Еще прозрачней, еще чудесней. 
 Родятся замки из грезы лунной, 
 В высоких замках тоскуют девы, 
 Златые арфы так многострунны, 
 И так маняще звучат напевы. 
 Но дальше песня меня уносит, 
 Я всей вселенной увижу звенья, 
 Мое стремленье иного просит, 
 Иных жемчужин, иных каменьев. 
 Я вижу праздник веселый, шумный, 
 В густых дубравах ликует эхо, 
 И ты проходишь мечтой бездумной, 
 Звеня восторгом, пылая смехом. 
 А на высотах, столь совершенных, 
 Где чистых лилий сверкают слезы, 
 Я вижу страстных среди блаженных, 
 На горном снеге алеют розы. 
 И где-то светит мне образ бледный, 
 Всегда печальный, всегда безмолвный... 
 ...Но только чайка кричит победно 
 И гордо плещут седые волны. 
 

Николай Гумилев.

Стихотворения и поэмы.

Москва: Современник, 1989.

* * *

Иногда я бываю печален, 
 Я забытый, покинутый бог, 
 Созидающий, в груде развалин 
 Старых храмов, грядущий чертог. 
 Трудно храмы воздвигнуть из пепла, 
 И бескровные шепчут уста, 
 Не навек ли сгорела, ослепла 
 Вековая, Святая Мечта. 
 И тогда надо мною, неясно, 
 Где-то там в высоте голубой, 
 Чей-то голос порывисто-страстный 
 Говорит о борьбе мировой. 
 "Брат усталый и бледный, трудися! 
 Принеси себя в жертву земле, 
 Если хочешь, чтоб горные выси 
 Загорелись в полуночной мгле. 
 Если хочешь ты яркие дали 
 Развернуть пред больными людьми, 
 Дни безмолвной и жгучей печали 
 В свое мощное сердце возьми. 
 Жертвой будь голубой, предрассветной... 
 В темных безднах беззвучно сгори... 
 ...И ты будешь Звездою Обетной, 
 Возвещающей близость зари". 
 

Николай Гумилев.

Стихотворения и поэмы.

Москва: Современник, 1989.

* * *

По стенам опустевшего дома 
 Пробегают холодные тени, 
 И рыдают бессильные гномы 
 В тишине своих новых владений. 
 По стенам, по столам, по буфетам 
 Все могли бы их видеть воочью, 
 Их, оставленных ласковым светом, 
 Окруженных безрадостной ночью. 
 Их больные и слабые тельца 
 Трепетали в тоске и истоме 
 С той поры, как не стало владельца 
 В этом прежде смеявшемся доме. 
 Сумрак комнат покинутых душен, 
 Тишина с каждым мигом печальней, 
 Их владелец был ими ж задушен 
 В темноте готической спальни. 
 Унесли погребальные свечи, 
 Отшумели прощальные тризны, 
 И остались лишь смутные речи 
 Да рыданья, полны укоризны. 
 По стенам опустевшего дома 
 Пробегают холодные тени, 
 И рыдают бессильные гномы 
 В тишине своих новых владений. 
 

Николай Гумилев.

Стихотворения и поэмы.

Москва: Современник, 1989.

КРЫСА

Вздрагивает огонек лампадки, 
 В полутемной детской тихо, жутко, 
 В кружевной и розовой кроватке 
 Притаилась робкая малютка. 
 Что там? Будто кашель домового? 
 Там живет он, маленький и лысый... 
 Горе! Из-за шкафа платяного 
 Медленно выходит злая крыса. 
 В красноватом отблеске лампадки, 
 Поводя колючими усами, 
 Смотрит, есть ли девочка в кроватке, 
 Девочка с огромными глазами. 
 - Мама, мама!- Но у мамы гости, 
 В кухне хохот няни Василисы, 
 И горят от радости и злости, 
 Словно уголечки, глазки крысы. 
 Страшно ждать, но встать еще страшнее. 
 Где он, где он, ангел светлокрылый? 
 - Милый ангел, приходи скорее, 
 Защити от крысы и помилуй! 
 

Николай Гумилев.

Стихотворения и поэмы.

Москва: Современник, 1989.

РАССВЕТ

Змей взглянул, и огненные звенья 
 Потянулись, медленно бледнея, 
 Но горели яркие каменья 
 На груди властительного Змея. 
 Как он дивно светел, дивно страшен! 
 Но Павлин и строг и непонятен, 
 Золотистый хвост его украшен 
 Тысячею многоцветных пятен. 
 Молчаливо ждали у преддверья; 
 Только ангел шевельнул крылами, 
 И посыпались из рая перья 
 Легкими сквозными облаками. 
 Сколько их насыпалось, белея, 
 Словно снег над неокрепшей нивой! 
 И погасли изумруды Змея 
 И Павлина веерное диво. 
 Что нам в бледном утреннем обмане? 
 И Павлин, и Змей - чужие людям. 
 Вот они растаяли в тумане, 
 И мы больше видеть их не будем. 
 Мы дрожим, как маленькие дети, 
 Нас пугают времени налеты, 
 Мы пойдем молиться на рассвете 
 В ласковые мраморные гроты. 
 

Николай Гумилев.

Стихотворения и поэмы.

Москва: Современник, 1989.

СМЕРТЬ

Нежной, бледной, в пепельной одежде 
 Ты явилась с ласкою очей. 
 Не такой тебя встречал я прежде 
 В трубном вое, в лязганье мечей. 
 Ты казалась золотисто-пьяной, 
 Обнажив сверкающую грудь. 
 Ты среди кровавого тумана 
 К небесам прорезывала путь. 
 Как у вечно жаждущей Астреи, 
 Взоры были дивно глубоки, 
 И неслась по жилам кровь быстрее, 
 И крепчали мускулы руки. 
 Но тебя, хоть ты теперь иная, 
 Я мечтою прежней узнаю. 
 Ты меня манила песней рая, 
 И с тобой мы встретимся в раю. 
 

Николай Гумилев.

Стихотворения и поэмы.

Москва: Современник, 1989.

В НЕБЕСАХ

Ярче золота вспыхнули дни, 
 И бежала Медведица-ночь. 
 Догони ее, князь, догони, 
 Зааркань и к седлу приторочь! 
 Зааркань и к седлу приторочь, 
 А потом в голубом терему 
 Укажи на Медведицу-ночь 
 Богатырскому Псу своему. 
 Мертвой хваткой вцепляется Пес, 
 Он отважен, силен и хитер, 
 Он звериную злобу донес 
 К медведям с незапамятных пор. 
 Никуда ей тогда не спастись, 
 И издохнет она наконец, 
 Чтобы в небе спокойно паслись 
 Козерог, и Овен, и Телец. 
 

Николай Гумилев.

Стихотворения и поэмы.

Москва: Современник, 1989.

ДУМЫ

Зачем они ко мне собрались, думы, 
 Как воры ночью в тихий мрак предместий? 
 Как коршуны, зловещи и угрюмы, 
 Зачем жестокой требовали мести? 
 Ушла надежда, и мечты бежали, 
 Глаза мои открылись от волненья, 
 И я читал на призрачной скрижали 
 Свои слова, дела и помышленья. 
 За то, что я спокойными очами 
 Смотрел на уплывающих к победам, 
 За то, что я горячими губами 
 Касался губ, которым грех неведом, 
 За то, что эти руки, эти пальцы 
 Не знали плуга, были слишком тонки, 
 За то, что песни, вечные скитальцы, 
 Томили только, горестны и звонки, 
 За все теперь настало время мести. 
 Обманный, нежный храм слепцы разрушат, 
 И думы, воры в тишине предместий, 
 Как нищего во тьме, меня задушат. 
 

Николай Гумилев.

Стихотворения и поэмы.

Москва: Современник, 1989.

КРЕСТ

Так долго лгала мне за картою карта, 
 Что я уж не мог опьяниться вином. 
 Холодные звезды тревожного марта 
 Бледнели одна за другой за окном. 
 В холодном безумье, в тревожном азарте 
 Я чувствовал, будто игра эта - сон. 
 "Весь банк,- закричал,- покрываю я в карте!" 
 И карта убита, и я побежден. 
 Я вышел на воздух. Рассветные тени 
 Бродили так нежно по нежным снегам. 
 Не помню я сам, как я пал на колени, 
 Мой крест золотой прижимая к губам. 
 "Стать вольным и чистым, как звездное небо, 
 Твой посох принять, о, Сестра Нищета, 
 Бродить по дорогам, выпрашивать хлеба, 
 Людей заклиная святыней креста!" 
 Мгновенье... и в зале веселой и шумной 
 Все стихли и встали испуганно с мест, 
 Когда я вошел, воспаленный, безумный, 
 И молча на карту поставил мой крест. 
 

Николай Гумилев.

Стихотворения и поэмы.

Москва: Современник, 1989.

МАСКАРАД

В глухих коридорах и в залах пустынных 
 Сегодня собрались веселые маски, 
 Сегодня в увитых цветами гостиных 
 Прошли ураганом безумные пляски. 
 Бродили с драконами под руку луны, 
 Китайские вазы метались меж ними, 
 Был факел горящий и лютня, где струны 
 Твердили одно непонятное имя. 
 Мазурки стремительный зов раздавался, 
 И я танцевал с куртизанкой Содома, 
 О чем-то грустил я, чему-то смеялся, 
 И что-то казалось мне странно знакомо. 
 Молил я подругу: "Сними эту маску, 
 Ужели во мне не узнала ты брата? 
 Ты так мне напомнила древнюю сказку, 
 Которую раз я услышал когда-то. 
 Для всех ты останешься вечно чужою 
 И лишь для меня бесконечно знакома, 
 И верь, от людей и от масок я скрою, 
 Что знаю тебя я, царица Содома". 
 Под маской мне слышался смех ее юный, 
 Но взоры ее не встречались с моими, 
 Бродили с драконами под руку луны, 
 Китайские вазы метались меж ними. 
 Как вдруг под окном, где угрозой пустою 
 Темнело лицо проплывающей ночи, 
 Она от меня ускользнула змеею, 
 И сдернула маску, и глянула в очи. 
 Я вспомнил, я вспомнил - такие же песни, 
 Такую же дикую дрожь сладострасть 
 И ласковый, вкрадчивый шепот: "Воскресни, 
 Воскресни для жизни, для боли и счастья!" 
 Я многое понял в тот миг сокровенный, 
 Но страшную клятву мою не нарушу. 
 Царица, царица, ты видишь, я пленный, 
 Возьми мое тело, возьми мою душу! 
 

Николай Гумилев.

Стихотворения и поэмы.

Москва: Современник, 1989.

Солнце катится, кудри мои золотя, 
 Я срываю цветы, с ветерком говорю. 
 Почему же не счастлив я, словно дитя, 
 Почему не спокоен, подобно царю? 
 На испытанном луке дрожит тетива, 
 И все шепчет и шепчет сверкающий меч. 
 Он, безумный, еще не забыл острова, 
 Голубые моря нескончаемых сеч. 
 Для кого же теперь вы готовите смерть, 
 Сильный меч и далеко стреляющий лук? 
 Иль не знаете вы - завоевана твердь, 
 К нам склонилась земля, как союзник и друг; 
 Все моря целовали мои корабли, 
 Мы почтили сраженьями все берега. 
 Неужели за гранью широкой земли 
 И за гранью небес вы узнали врага? 
 

Николай Гумилев.

Стихотворения и поэмы.

Москва: Современник, 1989.

ВЫБОР

Созидающий башню сорвется, 
 Будет страшен стремительный лет, 
 И на дне мирового колодца 
 Он безумье свое проклянет. 
 Разрушающий будет раздавлен, 
 Опрокинут обломками плит, 
 И, Всевидящим Богом оставлен, 
 Он о муке своей возопит. 
 А ушедший в ночные пещеры 
 Или к заводям тихой реки 
 Повстречает свирепой пантеры 
 Наводящие ужас зрачки. 
 Не спасешься от доли кровавой, 
 Что земным предназначила твердь. 
 Но молчи: несравненное право - 
 Самому выбирать свою смерть. 
 

Николай Гумилев.

Стихотворения и поэмы.

Москва: Современник, 1989.

УМНЫЙ ДЬЯВОЛ

Мой старый друг, мой верный Дьявол, 
 Пропел мне песенку одну: 
 "Всю ночь моряк в пучине плавал, 
 А на заре пошел ко дну. 
 Кругом вставали волны-стены, 
 Спадали, вспенивались вновь, 
 Пред ним неслась, белее пены, 
 Его великая любовь. 
 Он слышал зов, когда он плавал: 
 "О, верь мне, я не обману"... 
 Но помни,- молвил умный Дьявол,- 
 Он на заре пошел ко дну". 
 

Николай Гумилев.

Стихотворения и поэмы.

Москва: Современник, 1989.

ОТКАЗ

Царица - иль, может быть, только печальный ребенок, 
 Она наклонялась над сонно-вздыхающим морем, 
 И стан ее, стройный и гибкий, казался так тонок, 
 Он тайно стремился навстречу серебряным взорам. 
 Сбегающий сумрак. Какая-то крикнула птица, 
 И вот перед ней замелькали на влаге дельфины. 
 Чтоб плыть к бирюзовым владеньям влюбленного принца, 
 Они предлагали свои глянцевитые спины. 
 Но голос хрустальный казался особенно звонок, 
 Когда он упрямо сказал роковое: "Не надо"... 
 Царица, иль, может быть, только капризный ребенок, 
 Усталый ребенок с бессильною мукою взгляда.

Николай Гумилев.

Стихотворения и поэмы.

Москва: Современник, 1989.

ВОСПОМИНАНИЕ

Над пучиной в полуденный час 
 Пляшут искры, и солнце лучится, 
 И рыдает молчанием глаз 
 Далеко залетевшая птица. 
 Заманила зеленая сеть 
 И окутала взоры туманом, 
 Ей осталось лететь и лететь 
 До конца над немым океаном. 
 Прихотливые вихри влекут, 
 Бесполезны мольбы и усилья, 
 И на землю ее не вернут 
 Утомленные белые крылья. 
 И когда я увидел твой взор, 
 Где печальные скрылись зарницы, 
 Я заметил в нем тот же укор, 
 Тот же ужас измученной птицы.

Николай Гумилев.

Стихотворения и поэмы.

Москва: Современник, 1989.

МЕЧТЫ

За покинутым, бедным жилищем, 
 Где чернеют остатки забора, 
 Старый ворон с оборванным нищим 
 О восторгах вели разговоры. 
 Старый ворон в тревоге всегдашней 
 Говорил, трепеща от волненья, 
 Что ему на развалинах башни 
 Небывалые снились виденья. 
 Что в полете воздушном и смелом 
 Он не помнил тоски их жилища 
 И был лебедем нежным и белым, 
 Принцем был отвратительный нищий. 
 Нищий плакал бессильно и глухо, 
 Ночь тяжелая с неба спустилась, 
 Проходившая мимо старуха 
 Учащенно и робко крестилась.

Николай Гумилев.

Стихотворения и поэмы.

Москва: Современник, 1989.

ПЕРЧАТКА

На руке моей перчатка, 
 И ее я не сниму, 
 Под перчаткою загадка, 
 О которой вспомнить сладко 
 И которая уводит мысль во тьму. 
 На руке прикосновенье 
 Тонких пальцев милых рук, 
 И как слух мой помнит пенье, 
 Так хранит их впечатленье 
 Эластичная перчатка, верный друг. 
 Есть у каждого загадка, 
 Уводящая во тьму, 
 У меня - моя перчатка, 
 И о ней мне вспомнить сладко, 
 И ее до новой встречи не сниму.

Николай Гумилев.

Стихотворения и поэмы.

Москва: Современник, 1989.

САДА-ЯККО

В полутемном строгом зале 
 Пели скрипки, вы плясали. 
 Группы бабочек и лилий 
 На шелку зеленоватом, 
 Как живые, говорили 
 С электрическим закатом, 
 И ложилась тень акаций 
 На полотна декораций. 
 Вы казались бонбоньеркой 
 Над изящной этажеркой, 
 И, как беленькие кошки, 
 Как играющие дети, 
 Ваши маленькие ножки 
 Трепетали на паркете, 
 И жуками золотыми 
 Нам сияло ваше имя. 
 И когда вы говорили, 
 Мы далекое любили, 
 Вы бросали в нас цветами 
 Незнакомого искусства, 
 Непонятными словами 
 Опьяняя наши чувства, 
 И мы верили, что солнце 
 Только вымысел японца.

Николай Гумилев.

Стихотворения и поэмы.

Москва: Современник, 1989.

САМОУБИЙСТВО

Улыбнулась и вздохнула, 
 Догадавшись о покое, 
 И последний раз взглянула 
 На ковры и на обои. 
 Красный шарик уронила 
 На вино в узорный кубок 
 И капризно помочила 
 В нем кораллы нежных губок. 
 И живая тень румянца 
 Заменилась тенью белой, 
 И, как в странной позе танца, 
 Искривясь, поникло тело. 
 И чужие миру звуки 
 Издалека набегают, 
 И незримый бисер руки, 
 Задрожав, перебирают. 
 На ковре она трепещет, 
 Словно белая голубка, 
 А отравленная блещет 
 Золотая влага кубка.

Николай Гумилев.

Стихотворения и поэмы.

Москва: Современник, 1989.

ПРИНЦЕССА

В темных покрывалах летней ночи 
 Заблудилась юная принцесса. 
 Плачущей нашел ее рабочий, 
 Что работал в самой чаще леса. 
 Он отвел ее в свою избушку, 
 Угостил лепешкой с горьким салом, 
 Подложил под голову подушку 
 И закутал ноги одеялом. 
 Сам заснул в углу далеком сладко, 
 Стала тихо тишиной виденья, 
 Пламенем мелькающим лампадка 
 Освещала только часть строенья. 
 Неужели это только тряпки, 
 Жалкие, ненужные отбросы, 
 Кроличьи засушенные лапки, 
 Брошенные на пол папиросы? 
 Почему же ей ее томленье 
 Кажется мучительно знакомо, 
 И ей шепчут грязные поленья, 
 Что она теперь лишь вправду дома? 
 ...Ранним утром заспанный рабочий 
 Проводил принцессу до опушки, 
 Но не раз потом в глухие ночи 
 Проливались слезы об избушке.

Николай Гумилев.

Стихотворения и поэмы.

Москва: Современник, 1989.

ПЕЩЕРА СНА

Там, где похоронен старый маг, 
 Где зияет в мраморе пещера, 
 Мы услышим робкий, тайный шаг, 
 Мы с тобой увидим Люцифера. 
 Подожди, погаснет скучный день, 
 В мире будет тихо, как во храме, 
 Люцифер прокрадется, как тень, 
 С тихими вечерними тенями. 
 Скрытые, незримые для всех, 
 Сохраним мы нежное молчанье, 
 Будем слушать серебристый смех 
 И бессильно-горькое рыданье. 
 Синий блеск нам взор заворожит, 
 Фея Маб свои расскажет сказки, 
 И спугнет, блуждая, Вечный Жид 
 Бабочек оранжевой окраски. 
 Но когда воздушный лунный знак 
 Побледнеет, шествуя к паденью, 
 Снова станет трупом старый маг, 
 Люцифер - блуждающею тенью. 
 Фея Маб на лунном лепестке 
 Улетит к далекому чертогу, 
 И, угрюмо посох сжав в руке, 
 Вечный Жид отправится в дорогу. 
 И, взойдя на плиты алтаря, 
 Мы заглянем в узкое оконце, 
 Чтобы встретить песнею царя, 
 Золотисто-огненное солнце.

Николай Гумилев.

Стихотворения и поэмы.

Москва: Современник, 1989.

ВЛЮБЛЕННАЯ В ДЬЯВОЛА

Что за бледный и красивый рыцарь 
 Проскакал на вороном коне, 
 И какая сказочная птица 
 Кружилась над ним в вышине? 
 И какой печальный взгляд он бросил 
 На мое цветное окно, 
 И зачем мне сделался несносен 
 Мир родной и знакомый давно? 
 И зачем мой старший брат в испуге 
 При дрожащем мерцаньи свечи 
 Вынимал из погребов кольчуги 
 И натачивал копья и мечи? 
 И зачем сегодня в капелле 
 Все сходились, читали псалмы, 
 И монахи угрюмые пели 
 Заклинанья против мрака и тьмы? 
 И спускался сумрачный астролог 
 С заклинательной башни в дом, 
 И зачем был так странно долог 
 Его спор с моим старым отцом? 
 Я не знаю, ничего не знаю, 
 Я еще так молода, 
 Но я все же плачу, и рыдаю, 
 И мечтаю всегда.

Николай Гумилев.

Стихотворения и поэмы.

Москва: Современник, 1989.

ЛЮБОВНИКИ

Любовь их душ родилась возле моря, 
 В священных рощах девственных наяд, 
 Чьи песни вечно-радостно звучат, 
 С напевом струн, с игрою ветра споря. 
 Великий жрец... Страннее и суровей 
 Едва ль была людская красота, 
 Спокойный взгляд, сомкнутые уста 
 И на кудрях повязка цвета крови. 
 Когда вставал туман над водной степью, 
 Великий жрец творил святой обряд, 
 И танцы гибких, трепетных наяд 
 По берегу вились жемчужной цепью. 
 Средь них одной, пленительней, чем сказка, 
 Великий жрец оказывал почет. 
 Он позабыл, что красота влечет, 
 Что опьяняет красная повязка. 
 И звезды предрассветные мерцали, 
 Когда забыл великий жрец обет, 
 Ее уста не говорили "нет", 
 Ее глаза ему не отказали. 
 И, преданы клеймящему злословью, 
 Они ушли из тьмы священных рощ 
 Туда, где их сердец исчезла мощь, 
 Где их сердца живут одной любовью.

Николай Гумилев.

Стихотворения и поэмы.

Москва: Современник, 1989.

ЗАКЛИНАНИЕ

Юный маг в пурпуровом хитоне 
 Говорил нездешние слова, 
 Перед ней, царицей беззаконий, 
 Расточал рубины волшебства. 
 Аромат сжигаемых растений 
 Открывал пространства без границ, 
 Где носились сумрачные тени, 
 То на рыб похожи, то на птиц. 
 Плакали невидимые струны, 
 Огненные плавали столбы, 
 Гордые военные трибуны 
 Опускали взоры, как рабы. 
 А царица, тайное тревожа, 
 Мировой играла крутизной, 
 И ее атласистая кожа 
 Опьяняла снежной белизной. 
 Отданный во власть ее причуде, 
 Юный маг забыл про всё вокруг, 
 Он смотрел на маленькие груди, 
 На браслеты вытянутых рук. 
 Юный маг в пурпуровом хитоне 
 Говорил, как мертвый, не дыша, 
 Отдал всё царице беззаконий, 
 Чем была жива его душа. 
 А когда на изумрудах Нила 
 Месяц закачался и поблек, 
 Бледная царица уронила 
 Для него алеющий цветок.

Серебряный век. Петербургская поэзия

конца XIX-начала XX в.

Ленинград: Лениздат, 1991.

КОРАБЛЬ

"Что ты видишь во взоре моем, 
 В этом бледно-мерцающем взоре?" 
 "Я в нем вижу глубокое море 
 С потонувшим большим кораблем. 
 Тот корабль... Величавей, смелее 
 Не видали над бездной морской. 
 Колыхались высокие реи, 
 Трепетала вода за кормой. 
 И летучие странные рыбы 
 Покидали подводный предел 
 И бросали на воздух изгибы 
 Изумрудно-блистающих тел. 
 Ты стояла на дальнем утесе, 
 Ты смотрела, звала и ждала, 
 Ты в последнем веселом матросе 
 Огневое стремленье зажгла. 
 И никто никогда не узнает 
 О безумной, предсмертной борьбе 
 И о том, где теперь отдыхает 
 Тот корабль, что стремился к тебе. 
 И зачем эти тонкие руки 
 Жемчугами прорезали тьму, 
 Точно ласточки с песней разлуки, 
 Точно сны, улетая к нему. 
 Только тот, кто с тобою, царица, 
 Только тот вспоминает о нем, 
 И его голубая гробница 
 В затуманенном взоре твоем".

Николай Гумилев.

Стихотворения и поэмы.

Москва: Современник, 1989.

ЯГУАР

Странный сон увидел я сегодня: 
 Снилось мне, что я сверкал на небе, 
 Но что жизнь, чудовищная сводня, 
 Выкинула мне недобрый жребий. 
 Превращен внезапно в ягуара, 
 Я сгорал от бешеных желаний, 
 В сердце - пламя грозного пожара, 
 В мускулах - безумье содроганий. 
 И к людскому крался я жилищу 
 По пустому сумрачному полю 
 Добывать полуночную пищу, 
 Богом мне назначенную долю. 
 Но нежданно в темном перелеске 
 Я увидел нежный образ девы 
 И запомнил яркие подвески, 
 Поступь лани, взоры королевы. 
 "Призрак Счастья, Белая Невеста"... 
 Думал я, дрожащий и смущенный, 
 А она промолвила: "Ни с места!" 
 И смотрела тихо и влюбленно. 
 Я молчал, ее покорный кличу, 
 Я лежал, ее окован знаком, 
 И достался, как шакал, в добычу 
 Набежавшим яростным собакам. 
 А она прошла за перелеском 
 Тихими и легкими шагами, 
 Лунный луч кружился по подвескам, 
 Звезды говорили с жемчугами.

Николай Гумилев.

Стихотворения и поэмы.

Москва: Современник, 1989.

УЖАС

Я долго шел по коридорам, 
 Кругом, как враг, таилась тишь. 
 На пришлеца враждебным взором 
 Смотрели статуи из ниш. 
 В угрюмом сне застыли вещи, 
 Был странен серый полумрак, 
 И точно маятник зловещий, 
 Звучал мой одинокий шаг. 
 И там, где глубже сумрак хмурый, 
 Мой взор горящий был смущен 
 Едва заметною фигурой 
 В тени столпившихся колонн. 
 Я подошел, и вот мгновенный, 
 Как зверь, в меня вцепился страх: 
 Я встретил голову гиены 
 На стройных девичьих плечах. 
 На острой морде кровь налипла, 
 Глаза зияли пустотой, 
 И мерзко крался шепот хриплый: 
 "Ты сам пришел сюда, ты мой!" 
 Мгновенья страшные бежали, 
 И наплывала полумгла, 
 И бледный ужас повторяли 
 Бесчисленные зеркала.

Николай Гумилев.

Стихотворения и поэмы.

Москва: Современник, 1989.

ЗА ГРОБОМ

Под землей есть тайная пещера, 
 Там стоят высокие гробницы, 
 Огненные грезы Люцифера, 
 Там блуждают стройные блудницы. 
 Ты умрешь бесславно иль со славой, 
 Но придет и властно глянет в очи 
 Смерть, старик угрюмый и костлявый, 
 Нудный и медлительный рабочий. 
 Понесет тебя по коридорам, 
 Понесет от башни и до башни. 
 Со стеклянным, выпученным взором, 
 Ты поймешь, что это сон всегдашний. 
 И когда, упав в твою гробницу, 
 Ты загрезишь о небесном храме, 
 Ты увидишь пред собой блудницу 
 С острыми жемчужными зубами. 
 Сладко будет ей к тебе приникнуть, 
 Целовать со злобой бесконечной. 
 Ты не сможешь двинуться и крикнуть... 
 Это все. И это будет вечно.

Николай Гумилев.

Стихотворения и поэмы.

Москва: Современник, 1989.

НЕВЕСТА ЛЬВА

Жрец решил. Народ, согласный 
 С ним, зарезал мать мою: 
 Лев пустынный, бог прекрасный, 
 Ждет меня в степном раю. 
 Мне не страшно, я ли скроюсь 
 От грозящего врага? 
 Я надела алый пояс, 
 Янтари и жемчуга. 
 Вот в пустыне я и кличу: 
 "Солнце-зверь, я заждалась, 
 Приходи терзать добычу 
 Человеческую, князь! 
 Дай мне вздрогнуть в тяжких лапах, 
 Пасть и не подняться вновь, 
 Дай услышать страшный запах, 
 Темный, пьяный, как любовь". 
 Как куренья, пахнут травы, 
 Как невеста, я тиха, 
 Надо мною взор кровавый 
 Золотого жениха.

Николай Гумилев.

Стихотворения и поэмы.

Москва: Современник, 1989.

САДЫ ДУШИ

Сады моей души всегда узорны, 
 В них ветры так свежи и тиховейны, 
 В них золотой песок и мрамор черный, 
 Глубокие, прозрачные бассейны. 
 Растенья в них, как сны, необычайны, 
 Как воды утром, розовеют птицы, 
 И - кто поймет намек старинной тайны?- 
 В них девушка в венке великой жрицы. 
 Глаза, как отблеск чистой серой стали, 
 Изящный лоб, белей восточных лилий, 
 Уста, что никого не целовали 
 И никогда ни с кем не говорили. 
 И щеки - розоватый жемчуг юга, 
 Сокровище немыслимых фантазий, 
 И руки, что ласкали лишь друг друга, 
 Переплетясь в молитвенном экстазе. 
 У ног ее - две черные пантеры 
 С отливом металлическим на шкуре. 
 Взлетев от роз таинственной пещеры, 
 Ее фламинго плавает в лазури. 
 Я не смотрю на мир бегущих линий, 
 Мои мечты лишь вечному покорны. 
 Пускай сирокко бесится в пустыне, 
 Сады моей души всегда узорны.

Николай Гумилев.

Стихотворения и поэмы.

Москва: Современник, 1989.

ОРЕЛ СИНДБАДА

Следом за Синдбадом-Мореходом 
 В чуждых странах я сбирал червонцы 
 И блуждал по незнакомым водам, 
 Где, дробясь, пылали блики солнца. 
 Сколько раз я думал о Синдбаде 
 И в душе лелеял мысли те же... 
 Было сладко грезить о Багдаде, 
 Проходя у чуждых побережий. 
 Но орел, чьи перья - красный пламень, 
 Что носил богатого Синдбада, 
 Поднял и швырнул меня на камень, 
 Где морская веяла прохлада. 
 Пусть халат мой залит свежей кровью,- 
 В сердце гибель загорелась снами. 
 Я - как мальчик, схваченный любовью 
 К девушке, окутанной шелками. 
 Тишина над дальним кругозором, 
 В мыслях праздник светлого бессилья, 
 И орел, моим смущенным взором, 
 Отлетая, распускает крылья.

Николай Гумилев.

Стихотворения и поэмы.

Москва: Современник, 1989.

НОСОРОГ

Видишь, мчатся обезьяны 
 С диким криком на лианы, 
 Что свисают низко, низко, 
 Слышишь шорох многих ног? 
 Это значит - близко, близко 
 От твоей лесной поляны 
 Разъяренный носорог. 
 Видишь общее смятенье, 
 Слышишь топот? Нет сомненья, 
 Если даже буйвол сонный 
 Отступает глубже в грязь. 
 Но, в нездешнее влюбленный, 
 Не ищи себе спасенья, 
 Убегая и таясь. 
 Подними высоко руки 
 С песней счастья и разлуки, 
 Взоры в розовых туманах 
 Мысль далеко уведут, 
 И из стран обетованных 
 Нам незримые фелуки 
 За тобою приплывут.

Николай Гумилев.

Стихотворения и поэмы.

Москва: Современник, 1989.

ПОМПЕЙ У ПИРАТОВ

От кормы, изукрашенной красным, 
 Дорогие плывут ароматы 
 В трюм, где скрылись в волненье опасном 
 С угрожающим видом пираты. 
 С затаенной злобой боязни 
 Говорят, то храбрясь, то бледнея, 
 И вполголоса требуют казни, 
 Головы молодого Помпея. 
 Сколько дней они служат рабами, 
 То покорно, то с гневом напрасным, 
 И не смеют бродить под шатрами, 
 На корме, изукрашенной красным. 
 Слышен зов. Это голос Помпея, 
 Окруженного стаей голубок. 
 Он кричит: "Эй, собаки, живее! 
 Где вино? Высыхает мой кубок". 
 И над морем седым и пустынным, 
 Приподнявшись лениво на локте, 
 Посыпает толченым рубином 
 Розоватые, длинные ногти. 
 И оставив мечтанья о мести, 
 Умолкают смущенно пираты 
 И несут, раболепные, вместе 
 И вино, и цветы, и гранаты.

Николай Гумилев.

Стихотворения и поэмы.

Москва: Современник, 1989.

МАНЛИЙ

Манлий сброшен. Слава Рима, 
 Власть все та же, что была, 
 И навеки нерушима, 
 Как Тарпейская скала. 
 Рим, как море, волновался, 
 Разрезали вопли тьму, 
 Но спокойно улыбался 
 Низвергаемый к нему. 
 Для чего ж в полдневной хмаре, 
 Озаряемый лучом, 
 Возникает хмурый Марий 
 С окровавленным мечом?

Николай Гумилев.

Стихотворения и поэмы.

Москва: Современник, 1989.

ИГРЫ

Консул добр: на арене кровавой 
 Третий день не кончаются игры, 
 И совсем обезумели тигры, 
 Дышут древнею злобой удавы. 
 А слоны, а медведи! Такими 
 Опьянелыми кровью бойцами, 
 Туром, бьющим повсюду рогами, 
 Любовались едва ли и в Риме. 
 И тогда лишь был отдан им пленный, 
 Весь израненный, вождь аламанов, 
 Заклинатель ветров и туманов 
 И убийца с глазами гиены. 
 Как хотели мы этого часа! 
 Ждали битвы, мы знали - он смелый. 
 Бейте, звери, горячее тело, 
 Рвите, звери, кровавое мясо! 
 Но, прижавшись к перилам дубовым, 
 Вдруг завыл он, спокойный и хмурый, 
 И согласным ответили ревом 
 И медведи, и волки, и туры. 
 Распластались покорно удавы, 
 И упали слоны на колени, 
 Ожидая его повелений, 
 Поднимали свой хобот кровавый. 
 Консул, консул и вечные боги, 
 Мы такого еще не видали! 
 Ведь голодные тигры лизали 
 Колдуну запыленные ноги.

Николай Гумилев.

Стихотворения и поэмы.

Москва: Современник, 1989.

ИМПЕРАТОРУ

Призрак какой-то неведомой силы, 
 Ты ль, указавший законы судьбе, 
 Ты ль, император, во мраке могилы 
 Хочешь, чтоб я говорил о тебе? 
 Горе мне! Я не трибун, не сенатор, 
 Я только бедный бродячий певец, 
 И для чего, для чего, император, 
 Ты на меня возлагаешь венец? 
 Заперты мне все богатые двери, 
 И мои бедные сказки-стихи 
 Слушают только бездомные звери 
 Да на высоких горах пастухи. 
 Старый хитон мой изодран и черен, 
 Очи не зорки, и голос мой слаб, 
 Но ты сказал, и я буду покорен, 
 О император, я верный твой раб.

Николай Гумилев.

Стихотворения и поэмы.

Москва: Современник, 1989.

КАРАКАЛЛА

Император с профилем орлиным, 
 С черною, курчавой бородой, 
 О, каким бы стал ты властелином, 
 Если б не был ты самим собой! 
 Любопытно-вдумчивая нежность, 
 Словно тень, на царственных устах, 
 Но какая дикая мятежность 
 Затаилась в сдвинутых бровях! 
 Образы властительные Рима, 
 Юлий Цезарь, Август и Помпей,- 
 Это тень, бледна и еле зрима, 
 Перед тихой тайною твоей. 
 Кончен ряд железных сновидений, 
 Тихи гробы сумрачных отцов, 
 И ласкает быстрый Тибр ступени 
 Гордо розовеющих дворцов. 
 Жадность снов в тебе неутолима: 
 Ты бы мог раскинуть ратный стан, 
 Бросить пламя в храм Иерусалима, 
 Укротить бунтующих парфян. 
 Но к чему победы в час вечерний, 
 Если тени упадают ниц, 
 Если, словно золото на черни, 
 Видны ноги стройных танцовщиц? 
 Страстная, как юная тигрица, 
 Нежная, как лебедь сонных вод, 
 В темной спальне ждет императрица, 
 Ждет, дрожа, того, кто не придет. 
 Там, в твоих садах, ночное небо, 
 Звезды разбросались, как в бреду, 
 Там, быть может, ты увидел Феба, 
 Трепетно бродящего в саду. 
 Как и ты, стрелою снов пронзенный, 
 С любопытным взором он застыл 
 Там, где дремлет, с Нила привезенный, 
 Темно-изумрудный крокодил. 
 Словно прихотливые камеи - 
 Тихие, пустынные сады, 
 С темных пальм в траву свисают змеи, 
 Зреют небывалые плоды. 
 Беспокоен смутный сон растений, 
 Плавают туманы, точно сны, 
 В них ночные бабочки, как тени, 
 С крыльями жемчужной белизны. 
 Тайное свершается в природе: 
 Молода, светла и влюблена, 
 Легкой поступью к тебе нисходит, 
 В облако закутавшись, луна. 
 Да, от лунных песен ночью летней 
 Неземная в этом мире тишь, 
 Но еще страшнее и запретней 
 Ты в ответ слова ей говоришь. 
 А потом в твоем зеленом храме 
 Медленно, как следует царю, 
 Ты, неверный, пышными стихами 
 Юную приветствуешь зарю.

Николай Гумилев.

Стихотворения и поэмы.

Москва: Современник, 1989.

* * *

Мореплаватель Павзаний 
 С берегов далеких Нила 
 В Рим привез и шкуры ланей, 
 И египетские ткани, 
 И большого крокодила. 
 Это было в дни безумных 
 Извращений Каракаллы. 
 Бог веселых и бездумных 
 Изукрасил цепью шумных 
 Толп причудливые скалы. 
 В золотом, невинном горе 
 Солнце в море уходило, 
 И в пурпуровом уборе 
 Император вышел в море, 
 Чтобы встретить крокодила. 
 Суетились у галеры 
 Бородатые скитальцы. 
 И изящные гетеры 
 Поднимали в честь Венеры 
 Точно мраморные пальцы. 
 И какой-то сказкой чудной, 
 Нарушителем гармоний, 
 Крокодил сверкал у судна 
 Чешуею изумрудной 
 На серебряном понтоне.

Николай Гумилев.

Стихотворения и поэмы.

Москва: Современник, 1989.

* * *

Когда, изнемогши от муки, 
 Я больше ее не люблю, 
 Какие-то бледные руки 
 Ложатся на душу мою. 
 И чьи-то печальные очи 
 Зовут меня тихо назад, 
 Во мраке остынувшей ночи 
 Нездешней мольбою горят. 
 И снова, рыдая от муки, 
 Проклявши свое бытие, 
 Целую я бледные руки 
 И тихие очи ее.

Чудное Мгновенье. Любовная лирика русских поэтов.

Москва: Художественная литература, 1988.

* * *

Ветла чернела на вершине, 
 Грачи топорщились слегка, 
 В долине неба синей-синей 
 Паслись, как овцы, облака. 
 И ты с покорностью во взоре 
 Сказала: "Влюблена я в вас" - 
 Кругом трава была, как море, 
 Послеполуденный был час. 
 Я целовал посланья лета, 
 Тень трав на розовых щеках, 
 Благоуханный праздник света 
 На бронзовых твоих кудрях. 
 И ты казалась мне желанной, 
 Как небывалая страна, 
 Какой-то край обетованный 
 Восторгов, песен и вина.

* * *

Нет тебя тревожней и капризней, 
 Но тебе я предался давно, 
 Оттого, что много, много жизней 
 Ты умеешь волей слить в одно. 
 И сегодня небо было серо, 
 День прошел в томительном бреду, 
 За окном, на мокром дерне сквера, 
 Дети не играли в чехарду. 
 Ты смотрела старые гравюры, 
 Подпирая голову рукой, 
 И смешно-нелепые фигуры 
 Проходили скучной чередой. 
 Посмотри, мой милый, видишь - птица, 
 Вот и всадник, конь его так быстр, 
 Но как странно хмурится и злится 
 Этот сановитый бургомистр. 
 А потом читала мне про принца: 
 Был он нежен, набожен и чист, 
 И рукав мой кончиком мизинца 
 Трогала, повертывая лист. 
 Но когда дневные смолкли звуки 
 И взошла над городом луна, 
 Ты внезапно заломила руки, 
 Стала так мучительно бледна. 
 Пред тобой смущенно и несмело 
 Я молчал, мечтая об одном: 
 Чтобы скрипка ласковая спела 
 И тебе о рае золотом.

О тебе, о тебе, о тебе, 
 Ничего, ничего обо мне! 
 В человеческой, темной судьбе 
 Ты - крылатый призыв к вышине. 
 Благородное сердце твое - 
 Словно герб отошедших времен. 
 Освящается им бытие 
 Всех земных, всех бескрылых племен. 
 Если звезды, ясны и горды, 
 Отвернутся от нашей земли, 
 У нее есть две лучших звезды: 
 Это - смелые очи твои. 
 И когда золотой серафим 
 Протрубит, что исполнился срок, 
 Мы поднимем тогда перед ним, 
 Как защиту, твой белый платок. 
 Звук замрет в задрожавшей трубе, 
 Серафим пропадет в вышине... 
 ...О тебе, о тебе, о тебе, 
 Ничего, ничего обо мне!

* * *

Я сам над собой насмеялся, 
 И сам я себя обманул, 
 Когда мог подумать, что в мире 
 Есть что-нибудь кроме тебя. 
 Лишь белая, в белой одежде, 
 Как в пеплуме древних богинь, 
 Ты держишь хрустальную сферу 
 В прозрачных и тонких перстах. 
 А все океаны, все горы, 
 Архангелы, люди, цветы - 
 Они в хрустале отразились 
 Прозрачных девических глаз. 
 Как странно подумать, что в мире 
 Есть что-нибудь кроме тебя, 
 Что сам я не только ночная 
 Бессонная песнь о тебе. 
 Но свет у тебя за плечами, 
 Такой ослепительный свет, 
 Там длинные пламени реют, 
 Как два золоченых крыла.

Чудное Мгновенье. Любовная лирика русских поэтов.

Москва: Художественная литература, 1988.

ПАМЯТИ АННЕНСКОГО

К таким нежданным и певучим бредням 
 Зовя с собой умы людей, 
 Был Иннокентий Анненский последним 
 Из царскосельских лебедей. 
 Я помню дни: я, робкий, торопливый, 
 Входил в высокий кабинет, 
 Где ждал меня спокойный и учтивый, 
 Слегка седеющий поэт. 
 Десяток фраз, пленительных и странных, 
 Как бы случайно уроня, 
 Он вбрасывал в пространство безымянных 
 Мечтаний - слабого меня. 
 О, в сумрак отступающие вещи 
 И еле слышные духи, 
 И этот голос, нежный и зловещий, 
 Уже читающий стихи! 
 В них плакала какая-то обида, 
 Звенела медь и шла гроза, 
 А там, над шкафом, профиль Эврипида 
 Слепил горящие глаза. 
 ...Скамью я знаю в парке; мне сказали, 
 Что он любил сидеть на ней, 
 Задумчиво смотря, как сини дали 
 В червонном золоте аллей. 
 Там вечером и страшно и красиво, 
 В тумане светит мрамор плит, 
 И женщина, как серна боязлива, 
 Во тьме к прохожему спешит. 
 Она глядит, она поет и плачет, 
 И снова плачет и поет, 
 Не понимая, что всё это значит, 
 Но только чувствуя - не тот. 
 Журчит вода, протачивая шлюзы, 
 Сырой травою пахнет мгла, 
 И жалок голос одинокой музы, 
 Последней - Царского Села. 
 * См. Анненский.

С.Бавин, И.Семибратова. Судьбы поэтов серебряного века.

Русская государственная библиотека.

Москва: Книжная палата 1993.

ВОЗВРАЩЕНИЕ

 Анне Ахматовой 
 Я из дому вышел, когда все спали, 
 Мой спутник скрывался у рва в кустах, 
 Наверно, наутро меня искали, 
 Но было поздно, мы шли в полях. 
 Мой спутник был желтый, худой, раскосый, 
 О, как я безумно его любил! 
 Под пестрой хламидой он прятал косу, 
 Глазами гадюки смотрел и ныл. 
 О старом, о странном, о безбольном, 
 О вечном слагалось его нытье, 
 Звучало мне звоном колокольным, 
 Ввергало в истому, в забытье. 
 Мы видели горы, лес и воды, 
 Мы спали в кибитках чужих равнин, 
 Порою казалось - идем мы годы, 
 Казалось порою - лишь день один. 
 Когда ж мы достигли стены Китая, 
 Мой спутник сказал мне: "Теперь прощай. 
 Нам разны дороги: твоя - святая, 
 А мне, мне сеять мой рис и чай". 
 На белом пригорке, над полем чайным, 
 У пагоды ветхой сидел Будда. 
 Пред ним я склонился в восторге тайном. 
 И было сладко, как никогда. 
 Так тихо, так тихо над миром дольным, 
 С глазами гадюки, он пел и пел 
 О старом, о странном, о безбольном, 
 О вечном, и воздух вокруг светлел.

С.Бавин, И.Семибратова. Судьбы поэтов серебряного века.

Русская государственная библиотека.

Москва: Книжная палата 1993.

ЗМЕЙ

Ах, иначе в былые года 
 Колдовала земля с небесами, 
 Дива дивные зрелись тогда, 
 Чуда чудные деялись сами... 
 Позабыв Золотую Орду, 
 Пестрый грохот равнины китайской, 
 Змей крылатый в пустынном саду 
 Часто прятался полночью майской. 
 Только девушки видеть луну 
 Выходили походкою статной,- 
 Он подхватывал быстро одну, 
 И взмывал, и стремился обратно. 
 Как сверкал, как слепил и горел 
 Медный панцирь под хищной луною, 
 Как серебряным звоном летел 
 Мерный клекот над Русью лесною: 
 "Я красавиц таких, лебедей 
 С белизною такою молочной, 
 Не встречал никогда и нигде, 
 Ни в заморской стране, ни в восточной. 
 Но еще ни одна не была 
 Во дворце моем пышном, в Лагоре: 
 Умирают в пути, и тела 
 Я бросаю в Каспийское море. 
 Спать на дне, средь чудовищ морских, 
 Почему им, безумным, дороже, 
 Чем в могучих объятьях моих 
 На торжественном княжеском ложе? 
 И порой мне завидна судьба 
 Парня с белой пастушеской дудкой 
 На лугу, где девичья гурьба 
 Так довольна его прибауткой". 
 Эти крики заслышав, Вольга 
 Выходил и поглядывал хмуро, 
 Надевал тетиву на рога 
 Беловежского старого тура.

С.Бавин, И.Семибратова. Судьбы поэтов серебряного века.

Русская государственная библиотека.

Москва: Книжная палата 1993.

МУЖИК

В чащах, в болотах огромных, 
 У оловянной реки, 
 В срубах мохнатых и темных 
 Странные есть мужики. 
 Выйдет такой в бездорожье, 
 Где разбежался ковыль, 
 Слушает крики Стрибожьи, 
 Чуя старинную быль. 
 С остановившимся взглядом 
 Здесь проходил печенег... 
 Сыростью пахнет и гадом 
 Возле мелеющих рек. 
 Вот уже он и с котомкой, 
 Путь оглашая лесной 
 Песней протяжной, негромкой, 
 Но озорной, озорной. 
 Путь этот - светы и мраки, 
 Посвист разбойный в полях, 
 Ссоры, кровавые драки 
 В страшных, как сны, кабаках. 
 В гордую нашу столицу 
 Входит он - Боже, спаси!- 
 Обворожает царицу 
 Необозримой Руси 
 Взглядом, улыбкою детской, 
 Речью такой озорной,- 
 И на груди молодецкой 
 Крест просиял золотой. 
 Как не погнулись - о горе!- 
 Как не покинули мест 
 Крест на Казанском соборе 
 И на Исакии крест? 
 Над потрясенной столицей 
 Выстрелы, крики, набат; 
 Город ощерился львицей, 
 Обороняющей львят. 
 "Что ж, православные, жгите 
 Труп мой на темном мосту, 
 Пепел по ветру пустите... 
 Кто защитит сироту? 
 В диком краю и убогом 
 Много таких мужиков. 
 Слышен но вашим дорогам 
 Радостный гул их шагов".

С.Бавин, И.Семибратова. Судьбы поэтов серебряного века.

Русская государственная библиотека.

Москва: Книжная палата 1993.

* * *

После стольких лет 
 Я пришел назад, 
 Но изгнанник я, 
 И за мной следят. 
 - Я ждала тебя 
 Столько долгих дней! 
 Для любви моей 
 Расстоянья нет. 
 - В стороне чужой 
 Жизнь прошла моя, 
 Как умчалась жизнь, 
 Не заметил я. 
 - Жизнь моя была 
 Сладостною мне, 
 Я ждала тебя, 
 Видела во сне. 
 Смерть в дому моем 
 И в дому твоем,- 
 Ничего, что смерть, 
 Если мы вдвоем.

Николай Гумилев.

Стихотворения и поэмы.

Москва: Современник, 1989.

НАСТУПЛЕНИЕ

Та страна, что могла быть раем, 
 Стала логовищем огня. 
 Мы четвертый день наступаем, 
 Мы не ели четыре дня. 
 Но не надо яства земного 
 В этот страшный и светлый час, 
 Оттого, что Господне слово 
 Лучше хлеба питает нас. 
 И залитые кровью недели 
 Ослепительны и легки. 
 Надо мною рвутся шрапнели, 
 Птиц быстрей взлетают клинки. 
 Я кричу, и мой голос дикий. 
 Это медь ударяет в медь. 
 Я, носитель мысли великой, 
 Не могу, не могу умереть. 
 Словно молоты громовые 
 Или волны гневных морей, 
 Золотое сердце России 
 Мерно бьется в груди моей. 
 И так сладко рядить Победу, 
 Словно девушку, в жемчуга, 
 Проходя по дымному следу 
 Отступающего врага.

Николай Гумилев.

Стихотворения и поэмы.

Москва: Современник, 1989.

* * *

Я в лес бежал из городов, 
 В пустыню от людей бежал... 
 Теперь молиться я готов, 
 Рыдать, как прежде не рыдал. 
 Вот я один с самим собой... 
 Пора, пора мне отдохнуть: 
 Свет беспощадный, свет слепой 
 Мой выпил мозг, мне выжег грудь, 
 Я страшный грешник, я злодей: 
 Мне Бог бороться силы дал, 
 Любил я правду и людей; 
 Но растоптал свой идеал... 
 Я мог бороться, но, как раб, 
 Позорно струсив, отступил 
 И, говоря: "увы, я слаб!", 
 Свои стремленья задавил... 
 Я страшный грешник, я злодей... 
 Прости, Господь, прости меня, 
 Душе измученной моей 
 Прости, раскаянье ценя!.. 
 Есть люди с пламенной душой, 
 Есть люди с жаждою добра, 
 Ты им вручи свой стяг святой, 
 Их манит, их влечет борьба. 
 Меня ж прости!..

Николай Гумилев.

Стихотворения и поэмы.

Москва: Современник, 1989.

МОЛОДОЙ ФРАНЦИСКАНЕЦ

 I 
 Младой францисканец безмолвно сидит, 
 Объятый бесовским волненьем. 
 Он книгу читает, он в книге чертит, 
 И ум его полон сомненьем. 
 И кажется тесная келья ему 
 Унылей, угрюмее гроба, 
 И скучно, и страшно ему одному, 
 В груди подымается злоба. 
 Он мало прожил, мало знает он свет, 
 Но чудные знает преданья 
 О страшных влияньях могучих планет, 
 О тайнах всего мирозданья. 
 Но все опостылело в жизни ему 
 Без горя и радостей света. 
 Так в небе, внезапно прорезавши тьму, 
 Мелькает златая комета 
 И, после себя не оставив следа, 
 В пространстве небес исчезает, 
 Так полная сил молодая душа 
 Бесплодно в стенах изнывает. 
 Младой францисканец безмолвно сидит, 
 Главу уронивши на руки. 
 Он книгу отбросил и в ней не чертит, 
 Исполнен отчаянной муки. 
 "Нет, полно,- вскричал он,- начну жить и я, 
 Без радостей жизнь да не вянет. 
 Пускай замолчит моей грусти змея 
 И сердце мне грызть перестанет. 
 Бегу из монашеских душных я стен, 
 Как вор, проберуся на волю, 
 И больше, о нет, не сменяю на плен 
 Свободную, новую долю". 
 II 
 Суров инквизитор великий сидит, 
 Теснятся кругом кардиналы, 
 И юный преступник пред ними стоит, 
 Свершивший проступок немалый. 
 Он бегство затеял из монастыря 
 И пойман был с явной уликой, 
 Но с сердцем свободным, отвагой горя, 
 Стоит он бесстрашный, великий. 
 Вот он пред собраньем ведет свою речь, 
 И судьи, смутяся, робеют, 
 И стража хватается гневно за меч, 
 И сам инквизитор бледнеет. 
 "Судить меня смеют, и кто же - рабы! 
 Прислужники римского папы 
 Надменно и дерзко решают судьбы 
 Того, кто попался им в лапы. 
 Ну что ж! Осудите меня на костер, 
 Хвалитеся мощью своею! 
 Но знайте, что мой не померкнется взор, 
 Что я не склоню свою шею! 
 И смерть моя новых бойцов привлечет, 
 Сообщников дерзких, могучих; 
 Настанет и вашим несчастьям черед! 
 Над вами сбираются тучи! 
 Я слышал: в далеких германских лесах, 
 Где все еще глухо и дико, 
 Поднялся один благородный монах, 
 Правдивою злобой великий. 
 Любовию к жизни в нем сердце горит! 
 Он юности ведает цену! 
 Блаженство небес он людям не сулит 
 Земному блаженству в замену! 
 А вы! Ваше время давно отошло! 
 Любви не вернете народа. 
 Да здравствует свет, разгоняющий зло! 
 Да здравствует наша свобода! 
 Прощайте! Бесстрашно на казнь я иду, 
 Над жизнью моею вы вольны, 
 Но речи от сердца сдержать не могу, 
 Пускай ею вы недовольны".

Николай Гумилев.

Стихотворения и поэмы.

Москва: Современник, 1989.

АБИССИНСКИЕ ПЕСНИ

I. Военная 
 Носороги топчут наше дурро, 
 Обезьяны обрывают смоквы, 
 Хуже обезьян и носорогов 
 Белые бродяги итальянцы. 
 Первый флаг забился над Харраром, 
 Это город раса Маконена, 
 Вслед за ним проснулся древний Аксум, 
 И в Тигрэ заухали гиены. 
 По лесам, горам и плоскогорьям 
 Бегают свирепые убийцы, 
 Вы, перерывающие горло, 
 Свежей крови вы напьетесь нынче. 
 От куста к кусту переползайте, 
 Как ползут к своей добыче змеи, 
 Прыгайте стремительно с утесов - 
 Вас прыжкам учили леопарды. 
 Кто добудет в битве больше ружей, 
 Кто зарежет больше итальянцев, 
 Люди назовут того ашкером 
 Самой белой лошади негуса. 
 II. Пять быков 
 Я служил пять лет у богача, 
 Я стерег в полях его коней, 
 И за то мне подарил богач 
 Пять быков, приученных к ярму. 
 Одного из них зарезал лев, 
 Я нашел в траве его следы, 
 Надо лучше охранять крааль, 
 Надо на ночь зажигать костер. 
 А второй взбесился и бежал, 
 Звонкою ужаленный осой. 
 Я блуждал по зарослям пять дней, 
 Но нигде не мог его найти. 
 Двум другим подсыпал мой сосед 
 В пойло ядовитой белены, 
 И они валялись на земле 
 С высунутым синим языком. 
 Заколол последнего я сам, 
 Чтобы было чем попировать 
 В час, когда пылал соседский дом 
 И вопил в нем связанный сосед. 
 III. Невольничья 
 По утрам просыпаются птицы, 
 Выбегают в поле газели, 
 И выходит из шатра европеец, 
 Размахивая длинным бичом. 
 Он садится под тенью пальмы, 
 Обвернув лицо зеленой вуалью, 
 Ставит рядом с собой бутылку виски 
 И хлещет ленящихся рабов. 
 Мы должны чистить его вещи, 
 Мы должны стеречь его мулов, 
 А вечером есть солонину, 
 Которая испортилась днем. 
 Слава нашему хозяину-европейцу! 
 У него такие дальнобойные ружья, 
 У него такая острая сабля 
 И так больно хлещущий бич! 
 Слава нашему хозяину-европейцу! 
 Он храбр, но он недогадлив: 
 У него такое нежное тело, 
 Его сладко будет пронзить ножом! 
 IV. Занзибарские девушки 
 Раз услышал бедный абиссинец, 
 Что далеко, на севере, в Каире 
 Занзибарские девушки пляшут 
 И любовь продают за деньги. 
 А ему давно надоели 
 Жирные женщины Габеша, 
 Хитрые и злые сомалийки 
 И грязные поденщицы Каффы. 
 И отправился бедный абиссинец 
 На своем единственном муле 
 Через горы, леса и степи 
 Далеко, далеко на север. 
 На него нападали воры, 
 Он убил четверых и скрылся, 
 А в густых лесах Сенаара 
 Слон-отшельник растоптал его мула. 
 Двадцать раз обновлялся месяц, 
 Пока он дошел до Каира, 
 И вспомнил, что у него нет денег, 
 И пошел назад той же дорогой.

Николай Гумилев.

Стихотворения и поэмы.

Москва: Современник, 1989.

АФРИКАНСКАЯ НОЧЬ

Полночь сошла, непроглядная темень, 
 Только река от луны блестит, 
 А за рекой неизвестное племя, 
 Зажигая костры, шумит. 
 Завтра мы встретимся и узнаем, 
 Кому быть властителем этих мест; 
 Им помогает черный камень, 
 Нам - золотой нательный крест. 
 Вновь обхожу я бугры и ямы, 
 Здесь будут вещи, мулы - тут. 
 В этой унылой стране Сидамо 
 Даже деревья не растут. 
 Весело думать: если мы одолеем,- 
 Многих уже одолели мы,- 
 Снова дорога желтым змеем 
 Будет вести с холмов на холмы. 
 Если же завтра волны Уэбы 
 В рев свой возьмут мой предсмертный вздох, 
 Мертвый, увижу, как в бледном небе 
 С огненным черный борется бог.

Николай Гумилев.

Стихотворения и поэмы.

Москва: Современник, 1989.

ПОПУГАЙ

Я - попугай с Антильских островов, 
 Но я живу в квадратной келье мага. 
 Вокруг - реторты, глобусы, бумага, 
 И кашель старика, и бой часов. 
 Пусть в час заклятий, в вихре голосов 
 И в блеске глаз, мерцающих, как шпага, 
 Ерошат крылья ужас и отвага 
 И я сражаюсь с призраками сов... 
 Пусть! Но едва под этот свод унылый 
 Войдет гадать о картах иль о милой 
 Распутник в раззолоченном плаще - 
 Мне грезится корабль в тиши залива, 
 Я вспоминаю солнце... и вотще 
 Стремлюсь забыть, что тайна некрасива.

Н. С. Гумилев. Сочинения в 6-и томах, Т.1.

Москва: "Художественная литература", 1991.

МОЛИТВА

Солнце свирепое, солнце грозящее, 
 Бога, в пространствах идущего, 
 Лицо сумасшедшее, 
 Солнце, сожги настоящее 
 Во имя грядущего, 
 Но помилуй прошедшее!

Н. С. Гумилев. Сочинения в 6-и томах, Т.1.

Москва: "Художественная литература", 1991.

РОНДОЛЛА

 Из Теофиля Готье 
 Ребенок, с видом герцогини, 
 Голубка, сокола страшней,- 
 Меня не любишь ты, но ныне 
 Я буду у твоих дверей. 
 И там стоять я буду, струны 
 Щипля и в дерево стуча, 
 Пока внезапно лоб твой юный 
 Не озарит в окне свеча. 
 Я запрещу другим гитарам 
 Поблизости меня звенеть, 
 Твой переулок - мне: недаром 
 Я говорю другим "не сметь". 
 И я отрежу оба уха 
 Нахалу, если только он 
 Куплет свой звонко или глухо 
 Придет запеть под твой балкон. 
 Мой нож шевелится, как пьяный. 
 Ну что ж? Кто любит красный цвет? 
 Кто хочет краски на кафтаны, 
 Гранатов алых для манжет? 
 Ах, крови в жилах слишком скучно, 
 Не вечно ж ей томиться там, 
 А ночь темна, а ночь беззвучна: 
 Спешите, трусы, по домам. 
 Вперед, задиры! Вы без страха, 
 И нет для вас запретных мест, 
 На ваших лбах моя наваха 
 Запечатлеет рваный крест. 
 Пускай идут, один иль десять, 
 Рыча, как бешеные псы,- 
 Я в честь твою хочу повесить 
 Себе на пояс их носы. 
 И чрез канаву, что обычно 
 Марает ткань чулок твоих, 
 Я мост устрою - и отличный - 
 Из тел красавцев молодых. 
 Ах, если саван мне обещан 
 Из двух простынь твоих,- войну 
 Я подниму средь адских трещин, 
 Я нападу на Сатану. 
 Глухая дверь, окно слепое, 
 Ты можешь слышать голос мой: 
 Так бык пронзенный, землю роя 
 Ревет, а вкруг собачий вой. 
 О, хоть бы гвоздь был в этой дверце, 
 Чтоб муки прекратить мои... 
 К чему мне жить, скрывая в сердце 
 Томленье злобы и любви?

Н. С. Гумилев. Сочинения в 6-и томах, Т.1.

Москва: "Художественная литература", 1991.

ИСЛАМ

 О. Н. Высотской 
 В ночном кафе мы молча пили кьянти, 
 Когда вошел, спросивши шерри-бренди, 
 Высокий и седеющий эффенди, 
 Враг злейший христиан на всем Леванте. 
 И я ему заметил: "Перестаньте, 
 Мой друг, презрительного корчить дэнди 
 В тот час, когда, быть может, по легенде 
 В зеленый сумрак входит Дамаянти". 
 Но он, ногою топнув, крикнул: "Бабы! 
 Вы знаете ль, что черный камень Кабы 
 Поддельным признан был на той неделе?" 
 Потом вздохнул, задумавшись глубоко, 
 И прошептал с печалью: "Мыши съели 
 Три волоска из бороды Пророка".

Н. С. Гумилев. Сочинения в 6-и томах, Т.1.

Москва: "Художественная литература", 1991.

РАССЫПАЮЩАЯ ЗВЕЗДЫ

Не всегда чужда ты и горда 
 И меня не хочешь не всегда, 
 Тихо, тихо, нежно, как во сне, 
 Иногда приходишь ты ко мне. 
 Надо лбом твоим густая прядь, 
 Мне нельзя ее поцеловать, 
 И глаза большие зажжены 
 Светами магической луны. 
 Нежный друг мой, беспощадный враг, 
 Так благословен твой каждый шаг, 
 Словно по сердцу ступаешь ты, 
 Рассыпая звезды и цветы. 
 Я не знаю, где ты их взяла, 
 Только отчего ты так светла 
 И тому, кто мог с тобой побыть, 
 На земле уж нечего любить?

Н. С. Гумилев. Сочинения в 6-и томах, Т.1.

Москва: "Художественная литература", 1991.

ТРИ ЖЕНЫ МАНДАРИНА

 Законная жена 
 Есть еще вино в глубокой чашке, 
 И на блюде ласточкины гнезда. 
 От начала мира уважает 
 Мандарин законную супругу. 
 Наложница 
 Есть еще вино в глубокой чашке, 
 И на блюде гусь большой и жирный. 
 Если нет детей у мандарина, 
 Мандарин наложницу заводит. 
 Служанка 
 Есть еще вино в глубокой чашке, 
 И на блюде разное варенье. 
 Для чего вы обе мандарину, 
 Каждый вечер новую он хочет. 
 Мандарин 
 Больше нет вина в глубокой чашке, 
 И на блюде только красный перец. 
 Замолчите, глупые болтушки, 
 И не смейтесь над несчастным старцем.

Н. С. Гумилев. Сочинения в 6-и томах, Т.1.

Москва: "Художественная литература", 1991.

Как картинка из книжки старинной, 
 Услаждавшей мои вечера, 
 Изумрудные эти равнины 
 И раскидистых пальм веера. 
 И каналы, каналы, каналы, 
 Что несутся вдоль глиняных стен, 
 Орошая Дамьетские скалы 
 Розоватыми брызгами пен. 
 И такие смешные верблюды, 
 С телом рыб и головками змей, 
 Как огромные, древние чуда 
 Из глубин пышноцветных морей. 
 Вот каким ты увидишь Египет 
 В час божественный трижды, когда 
 Солнцем день человеческий выпит 
 И, колдуя, дымится вода. 
 К отдаленным платанам цветущим 
 Ты приходишь, как шел до тебя 
 Здесь мудрец, говоря с Присносущим, 
 Птиц и звезды навек полюбя. 
 То вода ли шумит безмятежно 
 Между мельничных тяжких колес 
 Или Апис мычит белоснежный, 
 Окровавленный цепью из роз. 
 Это взор благосклонной Изиды 
 Иль мерцанье встающей луны? 
 Но опомнись! Встают пирамиды 
 Пред тобою, черны и страшны. 
 На седые от мха их уступы 
 Ночевать прилетают орлы, 
 А в глубинах покоятся трупы, 
 Незнакомые с тленьем, средь мглы. 
 Сфинкс улегся на страже святыни 
 И с улыбкой глядит с высоты, 
 Ожидая гостей из пустыни, 
 О которых не ведаешь ты. 
 Но Египта властитель единый, 
 Уж колышется Нильский разлив, 
 Над чертогами Елефантины, 
 Над садами Мемфиса и Фив. 
 Там, взглянув на пустынную реку, 
 Ты воскликнешь: «Ведь это же сон! 
 Не прикован я к нашему веку, 
 Если вижу сквозь бездну времен. 
 Исполняя царевы веленья, 
 Не при мне ли нагие рабы 
 По пустыням таскали каменья, 
 Воздвигали вот эти столбы? 
 И столетья затем не при мне ли 
 Хороводы танцующих жриц 
 Крокодилу хваления пели, 
 Перед Ибисом падали ниц? 
 И, томясь по Антонии милом, 
 Поднимая большие глаза, 
 Клеопатра считала над Нилом 
 Пробегающие паруса». 
 Но довольно! Ужели ты хочешь 
 Вечно жить средь минувших отрад? 
 И не рад ты сегодняшней ночи 
 И сегодняшним травам не рад? 
 Не обломок старинного крипта, 
 Под твоей зазвеневший ногой, 
 Есть другая душа у Египта 
 И торжественный праздник другой. 
 Точно дивная фата-моргана, 
 Виден город у ночи в плену, 
 Над мечетью султана Гассана 
 Минарет протыкает луну. 
 На прохладных открытых террасах 
 Чешут женщины золото кос, 
 Угощают подруг темноглазых 
 Имбирем и вареньем из роз. 
 Шейхи молятся, строги и хмуры, 
 И лежит перед ними Коран, 
 Где персидские миниатюры - 
 Словно бабочки сказочных стран. 
 А поэты скандируют строфы, 
 Развалившись на мягкой софе, 
 Пред кальяном и огненным кофе 
 Вечерами в прохладных кафе. 
 Здесь недаром страна сотворила 
 Поговорку, прошедшую мир: 
 - Кто испробовал воду из Нила, 
 Будет вечно стремиться в Каир. 
 Пусть хозяева здесь - англичане, 
 Пьют вино и играют в футбол 
 И Хедива в высоком Диване 
 Уж не властен святой произвол! 
 Пусть! Но истинный царь над страною 
 Не араб и не белый, а тот, 
 Кто с сохою или с бороною 
 Черных буйволов в поле ведет. 
 Хоть ютится он в доме из ила, 
 Умирает, как звери, в лесах, 
 Он любимец священного Нила 
 И его современник - феллах. 
 Для него ежегодно разливы 
 Этих рыжих всклокоченных вод 
 Затопляют богатую ниву, 
 Где тройную он жатву берет. 
 И его ограждают пороги 
 Полосой острогрудых камней 
 От нежданной полночной тревоги, 
 От коротких нубийских мечей. 
 А ведь знает и коршун бессонный: 
 Вся страна - это только река, 
 Окаймленная рамкой зеленой 
 И другой, золотой, из песка. 
 Если аист задумчивый близко 
 Поселится на поле твоем, 
 Напиши по-английски записку 
 И ему привяжи под крылом. 
 И весной на листе эвкалипта, 
 Если аист вернется назад, 
 Ты получишь привет из Египта 
 От веселых феллашских ребят.

Н. С. Гумилев. Сочинения в 6-и томах, Т.1.

Москва: "Художественная литература", 1991.

ВСТУПЛЕНИЕ

Оглушенная ревом и топотом, 
 Облеченная в пламя и дымы, 
 О тебе, моя Африка, шепотом 
 В небесах говорят серафимы. 
 И твое раскрывая Евангелье, 
 Повесть жизни ужасной и чудной, 
 О неопытном думают ангеле, 
 Что приставлен к тебе, безрассудной. 
 Про деянья свои и фантазии, 
 Про звериную душу послушай, 
 Ты, на дереве древней Евразии 
 Исполинской висящая грушей. 
 Обреченный тебе, я поведаю 
 О вождях в леопардовых шкурах, 
 Что во мраке лесов за победою 
 Водят полчища воинов хмурых; 
 О деревнях с кумирами древними, 
 Что смеются улыбкой недоброй, 
 И о львах, что стоят над деревнями 
 И хвостом ударяют о ребра. 
 Дай за это дорогу мне торную, 
 Там, где нету пути человеку, 
 Дай назвать моим именем черную, 
 До сих пор не открытую реку. 
 И последняя милость, с которою 
 Отойду я в селенья святые, 
 Дай скончаться под той сикоморою, 
 Где с Христом отдыхала Мария.

Н. С. Гумилев. Сочинения в 6-и томах, Т.1.

Москва: "Художественная литература", 1991.

КРАСНОЕ МОРЕ

Здравствуй, Красное Море, акулья уха, 
 Негритянская ванна, песчаный котел! 
 На утесах твоих, вместо влажного мха, 
 Известняк, словно каменный кактус, расцвел. 
 На твоих островах в раскаленном песке, 
 Позабыты приливом, растущим в ночи, 
 Издыхают чудовища моря в тоске: 
 Осьминоги, тритоны и рыбы-мечи. 
 С африканского берега стаи пирог 
 Отплывают и жемчуга ищут вокруг, 
 И стараются их отогнать на восток 
 С аравийского берега сотни фелук. 
 Если негр будет пойман, его уведут 
 На невольничий рынок Ходейды в цепях, 
 Но араб несчастливый находит приют 
 В грязно-рыжих твоих и горячих волнах. 
 Как учитель среди шалунов, иногда 
 Океанский проходит средь них пароход, 
 Под винтом снеговая клокочет вода, 
 А на палубе - красные розы и лед. 
 Ты бессильно над ним: пусть ревет ураган, 
 Пусть волна как хрустальная встанет гора, 
 Закурив папиросу, вздохнет капитан: 
 - Слава Богу, свежо! Надоела жара! 
 Целый день над водой, словно стая стрекоз, 
 Золотые летучие рыбы видны, 
 У песчаных, серпами изогнутых кос 
 Мели, точно цветы, зелены и красны. 
 Блещет воздух, налитый прозрачным огнем, 
 Солнце сказочной птицей глядит с высоты: 
 - Море, Красное Море, ты царственно днем, 
 Но ночами вдвойне ослепительно ты! 
 Только тучкой скользнут водяные пары, 
 Тени черных русалок мелькнут на волнах, 
 Да чужие созвездья, кресты, топоры, 
 Над тобой загорятся в небесных садах. 
 И огнями бенгальскими сразу мерцать 
 Начинают твои золотые струи, 
 Искры в них и лучи, словно хочешь создать, 
 Позавидовав небу, ты звезды свои. 
 И когда выплывает луна на зенит, 
 Ветр проносится, запахи леса тая, 
 От Суэца до Баб-эль-Мандеба звенит, 
 Как Эолова Арфа, поверхность твоя. 
 На обрывистый берег выходят слоны, 
 Чутко слушая волн набегающих шум, 
 Обожать отраженье ущербной луны, 
 Подступают к воде и боятся акул. 
 И ты помнишь, как, только одно из морей, 
 Ты исполнило некогда Божий закон, 
 Разорвало могучие сплавы зыбей, 
 Чтоб прошел Моисей и погиб Фараон.

Н. С. Гумилев. Сочинения в 6-и томах, Т.1.

Москва: "Художественная литература", 1991.

САХАРА

Все пустыни друг другу от века родны, 
 Но Аравия, Сирия, Гоби - 
 Это лишь затиханье Сахарской волны, 
 В сатанинской воспрянувшей злобе. 
 Плещет Красное море, Персидский залив, 
 И глубоки снега на Памире, 
 Но ее океана песчаный разлив 
 До зеленой доходит Сибири. 
 Ни в дремучих лесах, ни в просторе морей, 
 Ты в одной лишь пустыне на свете 
 Не захочешь людей и не встретишь людей, 
 А полюбишь лишь солнце да ветер. 
 Солнце клонит лицо с голубой вышины, 
 И лицо это девственно-юно, 
 И, как струи пролитого солнца, ровны 
 Золотые песчаные дюны. 
 Всюду башни, дворцы из порфировых скал, 
 Вкруг фонтаны и пальмы на страже, 
 Это солнце на глади воздушных зеркал 
 Пишет кистью лучистой миражи. 
 Живописец небесный вечерней порой 
 У подножия скал и растений 
 На песке, как на гладкой доске золотой, 
 Расстилает лиловые тени. 
 И, небесный пловец, лишь подаст оно знак, 
 Прозвучат гармоничные звоны, 
 Это лопнет налитый огнем известняк 
 И рассыплется пылью червленой. 
 Блещут скалы, темнеют под ними внизу 
 Древних рек каменистые ложа, 
 На покрытое волнами море в грозу, 
 Ты промолвишь, Сахара похожа. 
 Но вглядись: эта вечная слава песка - 
 Только горнего отсвет пожара, 
 С небесами, где легкие спят облака, 
 Бродят радуги, схожа Сахара. 
 Буйный ветер в пустыне второй властелин, 
 Вот он мчится порывами, точно 
 Средь высоких холмов и широких долин 
 Дорогой иноходец восточный. 
 И звенит и поет, поднимаясь, песок, 
 Он узнал своего господина, 
 Воздух меркнет, становится солнца зрачок 
 Как гранатовая сердцевина. 
 И чудовищных пальм вековые стволы, 
 Вихри пыли взметнулись и пухнут, 
 Выгибаясь, качаясь, проходят сквозь мглы, 
 Тайно веришь - вовеки не рухнут. 
 Так и будут бродить до скончанья веков, 
 Каждый час все грозней и грознее, 
 Головой пропадая среди облаков, 
 Эти страшные серые змеи. 
 Но мгновенье... отстанет и дрогнет одна 
 И осядет песчаная груда, 
 Это значит - в пути спотыкнулась она 
 О ревущего в страхе верблюда. 
 И когда на проясневшей глади равнин 
 Все полягут, как новые горы, 
 В Средиземное море уходит хамсин 
 Кровь дурманить и сеять раздоры. 
 И стоит караван, и его проводник 
 Всюду посохом шарит в тревоге, 
 Где-то около плещет знакомый родник, 
 Но к нему он не знает дороги. 
 А в оазисах слышится ржанье коня 
 И под пальмами веянье нарда, 
 Хоть редки острова в океане огня, 
 Точно пятна на шкуре гепарда. 
 Но здесь часто звучит оглушающий бой, 
 Блещут копья и веют бурнусы. 
 Туарегов, что западной правят страной, 
 На востоке не любят тиббусы. 
 И пока они бьются за пальмовый лес, 
 За верблюда иль взоры рабыни, 
 Их родную Тибести, Мурзук, Гадамес 
 Заметают пески из пустыни. 
 Потому что пустынные ветры горды 
 И не знают преград своеволью. 
 Рушат стены, сады засыпают, пруды 
 Отравляют белеющей солью. 
 И, быть может, немного осталось веков, 
 Как на мир наш, зеленый и старый, 
 Дико ринутся хищные стаи песков 
 Из пылающей юной Сахары. 
 Средиземное море засыпят они, 
 И Париж, и Москву, и Афины, 
 И мы будем в небесные верить огни, 
 На верблюдах своих бедуины. 
 И когда наконец корабли марсиан 
 У земного окажутся шара, 
 То увидят сплошной золотой океан 
 И дадут ему имя: Сахара.

Н. С. Гумилев. Сочинения в 6-и томах, Т.1.

Москва: "Художественная литература", 1991.

СУЭЦКИЙ КАНАЛ

Стаи дней и ночей 
 Надо мной колдовали, 
 Но не знаю светлей, 
 Чем в Суэцком канале, 
 Где идут корабли, 
 Не по морю, по лужам, 
 Посредине земли 
 Караваном верблюжьим. 
 Сколько птиц, сколько птиц 
 Здесь на каменных скатах, 
 Голубых небылиц, 
 Голенастых, зобатых! 
 Виден ящериц рой 
 Золотисто-зеленых, 
 Словно влаги морской 
 Стынут брызги на склонах. 
 Мы кидаем плоды 
 На ходу арапчатам, 
 Что сидят у воды, 
 Подражая пиратам. 
 Арапчата орут 
 Так задорно и звонко, 
 И шипит марабут 
 Нам проклятья вдогонку. 
 А когда на пески 
 Ночь, как коршун, посядет, 
 Задрожат огоньки 
 Впереди нас и сзади; 
 Те красней, чем коралл, 
 Эти зелены, сини... 
 Водяной карнавал 
 В африканской пустыне. 
 С отдаленных холмов, 
 Легким ветром гонимы, 
 Бедуинских костров 
 К нам доносятся дымы. 
 С обвалившихся стен 
 И изгибов канала 
 Слышен хохот гиен, 
 Завыванья шакала. 
 И в ответ пароход, 
 Звезды ночи печаля, 
 Спящей Африке шлет 
 Переливы рояля.

Н. С. Гумилев. Сочинения в 6-и томах, Т.1.

Москва: "Художественная литература", 1991.

СУДАН

Ах, наверно, сегодняшним утром 
 Слишком громко звучат барабаны, 
 Крокодильей обтянуты кожей, 
 Слишком звонко взывают колдуньи 
 На утесах Нубийского Нила, 
 Потому что сжимается сердце, 
 Лоб горяч и глаза потемнели, 
 И в мечтах оживленная пристань, 
 Голоса смуглолицых матросов, 
 В пенных клочьях веселое море, 
 А за морем ущелье Дарфура, 
 Галереи-леса Кордофана 
 И великие воды Борну. 
 Города, озаренные солнцем, 
 Словно клады в зеленых трущобах, 
 А из них, как грозящие руки, 
 Минареты возносятся к небу. 
 А на тронах из кости слоновой 
 Восседают, как древние бреды, 
 Короли и владыки Судана, 
 Рядом с каждым, прикованный цепью, 
 Лев прищурился, голову поднял 
 И с усов лижет кровь человечью, 
 Рядом с каждым играет секирой 
 Толстогубый, с лоснящейся кожей, 
 Черный, словно душа властелина, 
 В ярко-красной рубашке палач. 
 Перед ними торговцы рабами 
 Свой товар горделиво проводят, 
 Стонут люди в тяжелых колодках, 
 И белки их сверкают на солнце, 
 Проезжают вожди из пустыни, 
 В их тюрбанах жемчужные нити, 
 Перья длинные страуса вьются 
 Над затылком играющих коней, 
 И надменно проходят французы, 
 Гладко выбриты, в белой одежде, 
 В их карманах бумаги с печатью, 
 Их завидя, владыки Судана 
 Поднимаются с тронов своих. 
 А кругом на широких равнинах, 
 Где трава укрывает жирафа, 
 Садовод Всемогущего Бога 
 В серебрящейся мантии крыльев 
 Сотворил отражение рая: 
 Он раскинул тенистые рощи 
 Прихотливых мимоз и акаций, 
 Рассадил по холмам баобабы, 
 В галереях лесов, где прохладно 
 И светло, как в дорическом храме, 
 Он провел многоводные реки 
 И в могучем порыве восторга 
 Создал тихое озеро Чад. 
 А потом, улыбнувшись как мальчик, 
 Что придумал забавную шутку, 
 Он собрал здесь совсем небывалых, 
 Удивительных птиц и животных. 
 Краски взяв у пустынных закатов, 
 Попугаям он перья раскрасил, 
 Дал слону он клыки, что белее 
 Облаков африканского неба, 
 Льва одел золотою одеждой 
 И пятнистой одел леопарда, 
 Сделал рог, как янтарь, носорогу, 
 Дал газели девичьи глаза. 
 И ушел на далекие звезды - 
 Может быть, их раскрашивать тоже. 
 Бродят звери, как Бог им назначил, 
 К водопою сбираются вместе 
 И не знают, что дивно прекрасны, 
 Что таких, как они, не отыщешь, 
 И не знает об этом охотник, 
 Что в пылающий полдень таится 
 За кустом с ядовитой стрелою 
 И кричит над поверженным зверем, 
 Исполняя охотничью пляску, 
 И уносит владыкам Судана 
 Дорогую добычу свою. 
 Но роднят обитателей степи 
 Иногда луговые пожары. 
 День, когда затмевается солнце 
 От летящего по ветру пепла 
 И невиданным зверем багровым 
 На равнинах шевелится пламя, 
 Этот день - оглушительный праздник, 
 Что приветливый Дьявол устроил 
 Даме Смерти и Ужасу брату! 
 В этот день не узнать человека 
 Средь толпы опаленных, ревущих, 
 Всюду бьющих клыками, рогами, 
 Сознающих одно лишь: огонь! 
 Вечер. Глаз различить не умеет 
 Ярких нитей на поясе белом; 
 Это знак, что должны мусульмане 
 Пред Аллахом свершить омовенье, 
 Тот водой, кто в лесу над рекою, 
 Тот песком, кто в безводной пустыне. 
 И от голых песчаных утесов 
 Беспокойного Красного Моря 
 До зеленых валов многопенных 
 Атлантического Океана 
 Люди молятся. Тихо в Судане, 
 И над ним, над огромным ребенком, 
 Верю, верю, склоняется Бог.

Н. С. Гумилев. Сочинения в 6-и томах, Т.1.

Москва: "Художественная литература", 1991.

АБИССИНИЯ

Между берегом буйного Красного Моря 
 И Суданским таинственным лесом видна, 
 Разметавшись среди четырех плоскогорий, 
 С отдыхающей львицею схожа, страна. 
 Север - это болота без дна и без края, 
 Змеи черные подступы к ним стерегут, 
 Их сестер-лихорадок зловещая стая, 
 Желтолицая, здесь обрела свой приют. 
 А над ними насупились мрачные горы, 
 Вековая обитель разбоя, Тигрэ, 
 Где оскалены бездны, взъерошены боры 
 И вершины стоят в снеговом серебре. 
 В плодоносной Амхаре и сеют и косят, 
 Зебры любят мешаться в домашний табун, 
 И под вечер прохладные ветры разносят 
 Звуки песен гортанных и рокота струн. 
 Абиссинец поет, и рыдает багана, 
 Воскрешая минувшее, полное чар; 
 Было время, когда перед озером Тана 
 Королевской столицей взносился Гондар. 
 Под платанами спорил о Боге ученый, 
 Вдруг пленяя толпу благозвучным стихом, 
 Живописцы писали царя Соломона 
 Меж царицею Савской и ласковым львом. 
 Но, поверив Шоанской изысканной лести, 
 Из старинной отчизны поэтов и роз, 
 Мудрый слон Абиссинии, негус Негести, 
 В каменистую Шоа свой трон перенес. 
 В Шоа воины хитры, жестоки и грубы, 
 Курят трубки и пьют опьяняющий тэдж, 
 Любят слушать одни барабаны да трубы, 
 Мазать маслом ружье да оттачивать меч. 
 Харраритов, Галла, Сомали, Данакилей, 
 Людоедов и карликов в чаще лесов 
 Своему Менелику они покорили, 
 Устелили дворец его шкурами львов. 
 И, смотря на потоки у горных подножий, 
 На дубы и полдневных лучей торжество, 
 Европеец дивится, как странно похожи 
 Друг на друга народ и отчизна его. 
 Колдовская страна! Ты на дне котловины 
 Задыхаешься, льется огонь с высоты, 
 Над тобою разносится крик ястребиный, 
 Но в сиянье заметишь ли ястреба ты? 
 Пальмы, кактусы, в рост человеческий травы, 
 Слишком много здесь этой паленой травы... 
 Осторожнее! В ней притаились удавы, 
 Притаились пантеры и рыжие львы. 
 По обрывам и кручам дорогой тяжелой 
 Поднимись и нежданно увидишь вокруг 
 Сикоморы и розы, веселые села 
 И зеленый, народом пестреющий, луг. 
 Там колдун совершает привычное чудо, 
 Тут, покорна напеву, танцует змея, 
 Кто сто талеров взял за больного верблюда, 
 Сев на камень в тени, разбирает судья. 
 Поднимись еще выше! Какая прохлада! 
 Точно позднею осенью, пусты поля, 
 На рассвете ручьи замерзают, и стадо 
 Собирается кучей под кровлей жилья. 
 Павианы рычат средь кустов молочая, 
 Перепачкавшись в белом и липком соку, 
 Мчатся всадники, длинные копья бросая, 
 Из винтовок стреляя на полном скаку. 
 Выше только утесы, нагие стремнины, 
 Где кочуют ветра да ликуют орлы, 
 Человек не взбирался туда, и вершины 
 Под тропическим солнцем от снега белы. 
 И повсюду, вверху и внизу, караваны 
 Видят солнце и пьют неоглядный простор, 
 Уходя в до сих пор неизвестные страны 
 За слоновою костью и золотом гор. 
 Как любил я бродить по таким же дорогам 
 Видеть вечером звезды, как крупный горох, 
 Выбегать на холмы за козлом длиннорогим, 
 На ночлег зарываться в седеющий мох! 
 Есть музей этнографии в городе этом 
 Над широкой, как Нил, многоводной Невой, 
 В час, когда я устану быть только поэтом, 
 Ничего не найду я желанней его. 
 Я хожу туда трогать дикарские вещи, 
 Что когда-то я сам издалёка привез, 
 Чуять запах их странный, родной и зловещий, 
 Запах ладана, шерсти звериной и роз. 
 И я вижу, как знойное солнце пылает, 
 Леопард, изогнувшись, ползет на врага, 
 И как в хижине дымной меня поджидает 
 Для веселой охоты мой старый слуга.

Н. С. Гумилев. Сочинения в 6-и томах, Т.1.

Москва: "Художественная литература", 1991.

ГАЛЛА

Восемь дней от Харрара я вел караван 
 Сквозь Черчерские дикие горы 
 И седых на деревьях стрелял обезьян, 
 Засыпал средь корней сикоморы. 
 На девятую ночь я увидел с горы - 
 Этот миг никогда не забуду - 
 Там, внизу, в отдаленной равнине, костры, 
 Точно красные звезды, повсюду. 
 И помчались один за другими они, 
 Точно тучи в сияющей сини, 
 Ночи трижды святые и странные дни 
 На широкой галасской равнине. 
 Все, к чему приближался навстречу я тут, 
 Было больше, чем видел я раньше: 
 Я смотрел, как огромных верблюдов пасут 
 У широких прудов великанши. 
 Как саженного роста галласы, скача 
 В леопардовых шкурах и львиных, 
 Убегающих страусов рубят сплеча 
 На горячих конях-исполинах. 
 И как поят парным молоком старики 
 Умирающих змей престарелых... 
 И, мыча, от меня убегали быки, 
 Никогда не видавшие белых. 
 Временами я слышал у входа пещер 
 Звуки песен и бой барабанов, 
 И тогда мне казалось, что я Гулливер, 
 Позабытый в стране великанов. 
 И таинственный город, тропический Рим, 
 Шейх-Гуссейн я увидел высокий, 
 Поклонился мечети и пальмам святым, 
 Был допущен пред очи пророка. 
 Жирный негр восседал на персидских коврах 
 В полутемной неубранной зале, 
 Точно идол, в браслетах, серьгах и перстнях, 
 Лишь глаза его дивно сверкали. 
 Я склонился, он мне улыбнулся в ответ, 
 По плечу меня с лаской ударя, 
 Я бельгийский ему подарил пистолет 
 И портрет моего государя. 
 Все расспрашивал, много ли знают о нем 
 В отдаленной и дикой России... 
 Вплоть до моря он славен своим колдовством, 
 И дела его точно благие. 
 Если мула в лесу ты не можешь найти 
 Или раб убежал беспокойный, 
 Все получишь ты вдруг, обещав принести 
 Шейх-Гуссейну подарок пристойный.

Н. С. Гумилев. Сочинения в 6-и томах, Т.1.

Москва: "Художественная литература", 1991.

СОМАЛИЙСКИЙ ПОЛУОСТРОВ

Помню ночь и песчаную помню страну 
 И на небе так низко луну. 
 И я помню, что глаз я не мог отвести 
 От ее золотого пути. 
 Там светло, и, наверное, птицы поют, 
 И цветы над прудами цветут, 
 Там не слышно, как бродят свирепые львы, 
 Наполняя рыканием рвы, 
 Не хватают мимозы колючей рукой 
 Проходящего в бездне ночной! 
 В этот вечер, лишь тени кустов поползли, 
 Подходили ко мне сомали, 
 Вождь их с рыжею шапкой косматых волос 
 Смертный мне приговор произнес, 
 И насмешливый взор из-под спущенных век 
 Видел, сколько со мной человек. 
 Завтра бой, беспощадный, томительный бой 
 С завывающей черной толпой, 
 Под ногами верблюдов сплетение тел, 
 Дождь отравленных копий и стрел, 
 И до боли я думал, что там, на луне, 
 Враг не мог бы подкрасться ко мне. 
 Ровно в полночь я мой разбудил караван, 
 За холмом грохотал океан, 
 Люди гибли в пучине, и мы на земле 
 Тоже гибели ждали во мгле. 
 Мы пустились в дорогу. Дышала трава, 
 Точно шкура вспотевшего льва, 
 И белели средь черных, священных камней 
 Вороха черепов и костей. 
 В целой Африке нету грозней сомали, 
 Безотраднее нет их земли, 
 Столько белых пронзило во мраке копье 
 У песчаных колодцев ее, 
 Чтоб о подвигах их говорил Огаден 
 Голосами голодных гиен. 
 И, когда перед утром склонилась луна, 
 Уж не та, а страшна и красна, 
 Понял я, что она, точно рыцарский щит, 
 Вечной славой героям горит, 
 И верблюдов велел положить, и ружью 
 Вверил вольную душу мою.

Н. С. Гумилев. Сочинения в 6-и томах, Т.1.

Москва: "Художественная литература", 1991.

ЛИБЕРИЯ

Берег Верхней Гвинеи богат 
 Медью, золотом, костью слоновой, 
 За оградою каменных гряд 
 Все пришельцу нежданно и ново. 
 По болотам блуждают огни, 
 Черепаха грузнее утеса, 
 Клювоносы таятся в тени 
 Своего исполинского носа. 
 И когда в океан ввечеру 
 Погрузится небесное око, 
 Рыболовов из племени Кру 
 Паруса забредают далеко. 
 И про каждого слава идет, 
 Что отважнее нет пред бедою, 
 Что одною рукой он спасет 
 И ограбит другою рукою. 
 В восемнадцатом веке сюда 
 Лишь за деревом черным, рабами 
 Из Америки плыли суда 
 Под распущенными парусами. 
 И сюда же на каменный скат 
 Пароходов толпа быстроходных 
 В девятнадцатом веке назад 
 Принесла не рабов, а свободных. 
 Видно, поняли нрав их земли 
 Вашингтонские старые девы, 
 Что такие плоды принесли 
 Благонравных брошюрок посевы. 
 Адвокаты, доценты наук, 
 Пролетарии, пасторы, воры,- 
 Все, что нужно в республике,- вдруг 
 Буйно хлынуло в тихие горы. 
 Расселились... Тропический лес, 
 Утонувший в таинственном мраке, 
 В сонм своих бесконечных чудес 
 Принял дамские шляпы и фраки. 
 «Господин президент, ваш слуга!»- 
 Вы с поклоном промолвите быстро, 
 Но взгляните: черней сапога 
 Господин президент и министры. 
 «Вы сегодня бледней, чем всегда!»- 
 Позабывшись, вы скажете даме, 
 И что дама ответит тогда, 
 Догадайтесь, пожалуйста, сами. 
 То повиснув на тонкой лозе, 
 То запрятавшись в листьях узорных, 
 В темной роще живут шимпанзе 
 По соседству от города черных. 
 По утрам, услыхав с высоты 
 Протестантское пение в храме, 
 Как в большой барабан, в животы 
 Ударяют они кулаками. 
 А когда загорятся огни, 
 Внемля фразам вечерних приветствий, 
 Тоже парами бродят они, 
 Вместо тросточек выломав ветви. 
 Европеец один уверял, 
 Президентом за что-то обижен, 
 Что большой шимпанзе потерял 
 Путь назад средь окраинных хижин. 
 Он не струсил и, пестрым платком 
 Скрыв стыдливо живот волосатый, 
 В президентский отправился дом, 
 Президент отлучился куда-то. 
 Там размахивал палкой своей, 
 Бил посуду, шатался, как пьяный, 
 И, неузнана целых пять дней, 
 Управляла страной обезьяна.

Н. С. Гумилев. Сочинения в 6-и томах, Т.1.

Москва: "Художественная литература", 1991.

* * *

Гибель близка человечьей породы, 
 Зевс поднимается пылью на них, 
 Рухнут с уступов шумящие воды, 
 Выступят воды из трещин земных. 
 Смерти средь воя, и свиста, и стона 
 Не избежит ни один человек, 
 Кроме того, кто из крепкого клена 
 Под время выспросит верный ковчег. 
 * Из неоконченного рассказа "Девка ли он"

Н. С. Гумилев. Сочинения в 6-и томах, Т.1.

Москва: "Художественная литература", 1991.

ПОСЛЕ СМЕРТИ

Я уйду, убегу от тоски, 
 Я назад ни за что не взгляну, 
 Но сжимая руками виски, 
 Я лицом упаду в тишину. 
 И пойду в голубые сады 
 Между ласковых серых равнин, 
 Чтобы рвать золотые плоды, 
 Потаенные сказки глубин. 
 Гибких трав вечереющий шелк 
 И второе мое бытие... 
 Да, сюда не прокрадется волк, 
 Там вцепившийся в горло мое. 
 Я пойду и присяду, устав, 
 Под уютный задумчивый куст, 
 И не двинется в призрачность трав, 
 Горизонт будет нежен и пуст. 
 Пронесутся века, не года, 
 Но и здесь я печаль сохраню, 
 Так я буду бояться всегда 
 Возвращенья к распутному дню. 
 

* * *

Мое прекрасное убежище, 
 Мир звуков, линий, облаков. 
 Куда не входит ветер режущий 
 Из не доезженных миров. 
 Ведь эту жизнь многообразную, 
 Не помышляя об иной, 
 Я как великий праздник праздную, 
 Как нектар воздух пью земной. 
 Иду в пространстве и во времени. 
 И вслед за мной мой сын идет 
 Среди трудящегося племени 
 Ветров, и пламеней, и вод. 
 И Судия с лазури пламенной, 
 Диктующий нам свой закон, 
 Признает, верую, что правильно 
 Мой путь был мною совершен.